Сцены из жизни богемы - Анри Мюрже

Неделю спустя, в том же зале, где Луиза встретилась с Родольфом, она познакомилась с белокурым юношей, который протанцевал с нею несколько туров, а по окончании бала увел к себе.

То был студент-второкурсник. Он прекрасно говорил о прозаических радостях жизни, обладал красивыми глазами, и в кармане у него позвякивали деньги.

Луиза попросила у него бумаги и чернил и настрочила Родольфу записку следующего содержания:

«Нерашитывай больше наминя савсем, цалую тебя впоследней рас. Прощай.Луиза».

Когда Родольф, вернувшись вечером домой, стал читать эту записку, внезапно погас свет.

– Ведь это та самая свечка, которую я зажег в тот вечер, когда ко мне пришла Луиза,– задумчиво проговорил он.– Она и должна была догореть вместе с нашей любовью. Если бы я знал, то выбрал бы свечу подлиннее,– добавил он не то с досадой, не то с сожалением и спрятал записку возлюбленной в ящик, который называл катакомбами своих увлечений.

Однажды, находясь у Марселя, Родольф поднял с пола клочок бумаги, чтобы закурить трубку, и вдруг узнал почерк и правописание Луизы.

– У меня тоже есть автограф этой особы,– сказал он приятелю.– Но в моем на две ошибки меньше. Не доказывает ли это, что она любила меня больше, чем тебя?

– Это доказывает, что ты простофиля,– ответил Марсель.– Белоснежным плечам и белоснежным ручкам грамматика ни к чему.

IV

АЛИ-РОДОЛЬФ ИЛИ ТУРОК ПОНЕВОЛЕ

После того как Родольфа подверг остракизму один негостеприимный домовладелец, он некоторое время скитался словно облачко и в совершенстве постиг искусство ложиться спать не поужинав или ужинать не ложась спать, повара его звали Случай, а постоялый двор, где он большей частью жил, назывался «Под открытым небом».

В эти тягостные дни у него все же было два спутника: благодушное настроение и рукопись его драмы «Мститель», которая уже успела погостить во всех парижских театральных антрепризах.

Однажды Родольф попал в каталажку за то, что исполнял на улице уж чересчур мрачную пляску, там он носом к носу столкнулся со своим дядюшкой, почтеннейшим Монетти – печником и трубочистом, сержантом национальной гвардии, с которым не виделся целую вечность.

Дядюшка Монетти растрогался злоключениями племянника и обещал помочь ему. Сейчас мы увидим, как это ему удалось,– если только читатель не побоится подняться на седьмой этаж.

Итак, возьмемся за перила и начнем восхождение! Уф! Сто двадцать пять ступенек! Вот и добрались! Один шаг – и мы в комнате, а сделали бы второй – так уже вышли бы из нее. Тесно, зато высоко. Впрочем, воздух чистый и вид прекрасный.

Обстановка каморки состоит из нескольких железных печей, двух плит, чугунок, известных своей экономичностью (особенно если ими не пользоваться), десятка глиняных и жестяных труб и кучи других отопительных приспособлений. Для полноты описи упоминаем о гамаке, который висел на двух гвоздях, вбитых в стены, о садовом стуле с ампутированной ножкой, о подсвечнике, увенчанном розеткой, и тому подобных предметах роскоши и искусства.

Что касается второй комнаты, то есть балкона, то в летнее время он превращался в парк при помощи двух карликовых кипарисов, растущих в кадках.

Когда мы вошли, обитатель этих хором, молодой человек в костюме турка из комической оперы, заканчивал завтрак, бессовестно попирая заветы пророка, о чем свидетельствовали остатки окорока и бутылка, еще недавно полная вина. Покончив с завтраком, молодой человек по восточному обычаю растянулся на полу и непринужденно закурил наргиле с монограммой Ж. Г. Предаваясь азиатской неге, он время от времени поглаживал великолепного ньюфаундленда, который несомненно отозвался бы на эту ласку, не будь он глиняным.

Вдруг в коридоре раздались шаги, дверь отворилась, и появился некий персонаж, который, ни слова не говоря, направился к одной из печей, исполнявшей роль секретера, распахнул дверцу топки, вынул из нее связку бумаг и стал внимательно их рассматривать.

– Что же это? – проговорил пришелец с сильным пьемонтским акцентом.– Ты еще не кончил главу о дымоходах?

– Позвольте, дядюшка! – отвечал турок.– Глава о дымоходах – одна из самых любопытных в вашем трактате, она требует внимательного изучения, и я ее изучаю.

– Сколько раз ты мне это говорил, несчастный! А как обстоит дело с главой о калориферах?

– С калорифером дело обстоит превосходно. Но, между прочим, дядюшка, если бы вы дали мне немного дровишек, они бы мне не повредили. У меня тут Сибирь в миниатюре. Я так прозяб, что стоит мне только взглянуть на градусник, и он немедленно опускается ниже нуля.

– Как, ты уже сжег всю вязанку?

– Позвольте, дядюшка. Вязанка вязанке рознь. Ваша была крошечная.

– Я пришлю тебе «экономическое полено». Оно превосходно держит тепло.

– И потому тепла не дает.

– Ну, хорошо, пришлю тебе вязаночку дров,– сказал пьемонтец, направляясь к двери.– Но чтобы глава о калориферах была готова к завтрему.

– Будет тепло, будет и вдохновенье,– отозвался турок, которого снова заперли на два поворота ключа.

Если бы мы сочиняли трагедию, то именно теперь должен был бы появиться наперсник. Его звали бы Нуреддин или Осман, со скромным и покровительственным видом он приблизился бы к нашему герою и, продекламировав следующие стихи, ловко выведал бы, что у него на сердце.

Что с вами, властелин?Вы нынче так бледны.Или жестокою тоской омрачены?Иль ставит вам аллах нежданные преграды?Иль сумрачный Али, не знающий пощады,В далекие края, к безвестным берегамУвез красавицу, что столь желанна вам?

Но мы не сочиняем трагедию, и хотя нам до зарезу нужен наперсник, придется обойтись без него. Наш герой – совсем не то, чем он кажется. Ведь недостаточно надеть тюрбан, чтобы стать турком. Молодой человек – наш друг Родольф, его приютил у себя дядя, которому он помогает писать руководство под названием «Мастер-печник». Дело в том, что господин Монетти всю жизнь занимался печами и был всецело поглощен своим искусством. Почтенный пьемонтец любил повторять известное изречение Цицерона, искажая его на свой лад, и в минуты воодушевления восклицал: «Nascuntur рое… liers»* [Изречение Цицерона «Nascuntur poetae» («Пусть родятся поэты») Монетти переделывает на полулатинское-полуфранцузское «Nascuntur poeliera» («Пусть родятся печники»)]. Однажды ему пришло в голову изложить на благо грядущих поколений теоретические основы того искусства, которое он на практике постиг в совершенстве, а чтобы придать своим мыслям удобопонятную форму, он избрал, как мы видели, племянника. Родольфу предоставлялся стол, кров, ложе и т. д., а по окончании «Руководства» ему было обещано вознаграждение в сто экю.

На первых порах Монетти для поощрения великодушно выдал племяннику авансом пятьдесят франков. Но Родольф, уже больше года в глаза не видавший подобной суммы, так ошалел, что вместе с деньгами ушел из дому и пропадал целых три дня, на четвертый он вернулся, но уже с пустыми руками.

Монетти же не терпелось закончить свой труд, ибо он рассчитывал получить на него патент, опасаясь, что племянник снова удерет, он отнял у него одежду, а вместо нее оставил Родольфу тот маскарадный наряд, в котором мы его только что застали.

Тем не менее пресловутое «Руководство» подвигалось piano, piano* [Тихо, тихо (итал.).]: в лире Родольфа совершенно отсутствовали струны, необходимые для такого рода словесности. В отместку за лень и безразличие к печным проблемам дядюшка подвергал племянника всяческим лишениям. То и дело он урезал ему харчи, а порою даже лишал табака.

Как– то в воскресенье, промучившись над главой о дымоходах до кровавого и чернильного пота, Родольф сломал перо, которое жгло ему пальцы, и отправился погулять в свой «парк».

Стоило ему бросить взгляд на соседние дома, как, словно на смех, во всех окнах показывались курильщики, это зрелище возбуждало в нем нестерпимое желание курить.

На золоченом балконе нового дома какой-то светский лев в халате жевал аристократическую гаванскую сигару. Этажом ниже художник развевал рукой ароматную дымку турецкого табака, которая вилась над его янтарным чубуком. У окна кафе виднелся толстяк немец, он попивал пенистое пиво и размеренным движением руки отмахивался от густых клубов дыма, вылетавших из его пенковой трубки. По улице шла с песней группа рабочих с носогрейками в зубах. Курили почти все прохожие.

«Увы, во всей вселенной сейчас все пускают дым, кроме меня и дядюшкиных печных труб»,– с завистью подумал Родольф.

И, прислонившись головой к перилам балкона, он задумался о том, как горька жизнь.

Вдруг где-то внизу послышался звонкий, раскатистый смех. Родольф высунулся, чтобы посмотреть, кто это предается такому безудержному веселью, и обнаружил, что его заметила жилица нижнего этажа, юная примадонна Люксембургского театра, мадемуазель Сидони.