Двери 520 - Святослав Элис

Судя по всему, сейчас раннее утро. Ну надо же, я уже так давно не просыпалась раньше двенадцати. Ощущение знания чего-то важного не удержалось в голове. Я пытаюсь настичь его, но ничего не получается. Что же я упустила?

Я открываю окно и вдыхаю запах утренней свежести, слегка разбавленный привкусом городской гари. Как странно. Как всё это странно. Я вдруг кажусь себе такой глупой. Что это за абсурд? Что я, вообще, здесь делаю? Сны и галлюцинации. Я сойду с ума.

Немного подышав, я отправляюсь на кухню и завариваю себе зелёный чай. Я чувствую, что что-то во мне изменилось, но не могу понять, что именно.

Нужно умыться. Я иду в ванную и вглядываюсь в своё отражение. Всё по-прежнему: просто рот, нос, губы, щёки, брови. Удивительно, как это всё складывается в лицо? Концепция внешности – это что-то совершенно неестественное.

Правую щёку я отлежала, где-то на лбу появилось красноватое пятнышко, в уголке носа затаился крохотный прыщик. И почему красноту губ или пятна румянца на щеках мы признаём красивыми, а покрасневшие глаза или красные руки – это недостаток?

Я брызгаю в лицо холодной водой, расчёсываю волосы и возвращаюсь на кухню. Время пить чай. Я так давно не любовалась ранним утром, нельзя упустить такую возможность.

Я наливаю себе первую чашку чая и встаю у подоконника. Солнце только-только выглянуло наружу и освещает дома красноватыми лучами. Этот свет такой сильный, что меняет всё вокруг, преображает настроение целого мира. Под таким мягким утренним солнцем, наверное, очень хорошо идти где-то по большому лугу, пробираясь через мокрую от росы высокую траву…

Как жаль, что я не могу выйти. Сейчас мне хочется хотя бы немного погулять. Но лучше не по городу. Утреннее солнце подчёркивает неестественность всего, что мы создаём. Человечество заковало себя в бесконечное количество паутин и сидит в них, словно в большом коконе. Без любой паутины нам неуютно и страшно.

Фонари погасли, да они уже и не нужны. Фонари сильны только ночью, ведь без плотной паутины электрических столбов, окутывающих улицы сетью холодного света, нам страшно выходить наружу. Кварталы домов прорезаны паутиной дорог, над которыми вьются бесконечные провода. Воздух насыщен сотовой сетью, несущей куда-то чьи-то слова вперемешку с пакетами интернет-трафика. Земля пронизана бесконечными переплетениями канализационных труб и туннелей метро, над ней пролегают авиамаршруты, ещё выше кружат спутники, транслирующие телесериалы и GPS-сигналы. Из этой клетки не вырваться, даже если уехать далеко-далеко, в какую-нибудь Антарктиду.

Вообще, если смотреть на землю по спутниковым картам, города напоминают какое-то кожное заболевание. Серые, неряшливые круги похожи на лишай или какой-нибудь разросшийся грибок. Да так оно, по сути, и есть. Во вселенной столько разных вещей, которые повторяются по схожему принципу, но в разных масштабах. Те же электроны крутятся в атомах, совсем как планеты в солнечной системе. А, скорее всего, Земля – это тоже просто электрон в чём-то, существующем в ином измерении размеров. Болезнетворные бактерии и грибки делают то же самое, что и люди. Они не хотят вызывать болезнь, а просто обустраивают поверхность кожи для своей жизни. Остаётся надеяться, что космический врач не пропишет Земле антибиотики. Хотя мне, по большому счёту, всё равно.

Солнце восходит до конца, и лучи перестают быть розовыми, теперь стёкла домов блестят от белого молодого света, но в них уже нет той особенной загадочности, транспортирующей сознание в это особенное одухотворённое состояние (Хаксли бы понравилось). Ну всё, шоу окончено, нужно чем-нибудь заняться.

Я делаю себе несколько бутербродов с маслом и неторопливо ем их, запивая чаем. Почему-то захотелось порисовать. Если честно, я никогда не умела этого – пространственное мышление у меня совсем не развитое, а рука плохо слушается. Но, тем не менее, запихав последний бутерброд в рот, я достаю из глубины тумбочки большой лист и отыскиваю свою любимую чёрную ручку.

Итак, передо мной чистый лист бумаги. Никаких образов в голове нет, только желание ощутить сам процесс. Я провожу линию, а потом ещё одну, пока что не зная, во что это сложится. Из неряшливых штрихов постепенно проявляется смутная фигура какого-то неясного существа, похожего одновременно на пингвина, дельфина и девушку в платье. Вместо ног у него нечётко заштрихованная юбка, большие уши скромно прижаты к голове. Существо протягивает руки к какому-то пятну вдалеке.

Ну и что подсознание хотело мне этим сказать?

Моё умение рисовать ничуть не улучшилось с тех пор, когда я была десятилетней девочкой, даже обидно. А я ведь так любила рисовать в детстве. Я до сих пор помню все свои рисунки из той большой розовой тетради. Интересно, куда она подевалась? Сейчас мне кажется, что детство было бесконечным, оно оставило столько ярких образов, которые, стоит мне захотеть, встают перед глазами.

Помню, один раз я сидела и рисовала. Карандаш в руках описывал круг за кругом в середине листа. Я хотела нарисовать чёрную дыру, из которой ничто не может вырваться наружу, даже свет. Только вчера я прочитала в детской энциклопедии о чёрных дырах, и они захватили моё воображение. Мёртвые звёзды, бесконечно поглощающие всё вокруг, внутри которых время то ли остановилось, то ли идёт задом наперёд.

Вряд ли карандашом по бумаге действительно можно было передать всё смертельное величие чёрной дыры, но я очень старалась, штрихуя круг раз за разом, в результате чего лист бумаги истончился настолько, что по ту сторону чёрной дыры уже начала обнажаться вполне будничная поверхность моего стола. Расстроенная этим открытием, я отложила карандаш и встала.

С кухни доносились запахи краски. Там работал нанятый мамой рабочий. Полгода назад нас затопили соседи, и с тех пор краска на потолке кухни представляла собой жалкое зрелище – она облупилась, сквозь потолок проступили волны неряшливых разводов. Мне эти узоры даже нравились – в них каждый раз можно было разглядеть что-то новое. Но маму потолок почему-то приводил в бешенство, поэтому она не пожалела денег на мини-ремонт.

У меня босые исцарапанные ноги, им немного неуютно на холодном паркете, но обуваться слишком лень. Я пробегаю по коридору в усыпанную осколками отскобленной краски кухню и сажусь за стол на слишком большую для меня табуретку. Дядя Витя старательно красит потолок, стоя на опасно пошатывающейся стремянке.

Мне нравится дядя Витя, хотя он немного туговат на ухо и всегда полупьян. Его футболка, штаны и лицо заляпаны краской, но работает он явно с удовольствием, даже высовывает наружу кончик языка, обнажая кривые пожелтевшие зубы. От него всегда исходит запах водки, краски и дешёвых сигарет, а лицо у него доброе, открытое, глаза – пронзительно-голубые, алкоголически-блестящие.

Вчера он рассказал мне столько интересных историй, что я не ленюсь смиренно качать ногами, сидя на табуретке и ожидая, пока он слезет, чтобы рассказать ещё одну. Дядя Витя только несколько недель назад переехал из Бийска. Из его рассказов Алтай казался мне каким-то волшебным местом. Он говорил о том, как легко там в лесу встретить медведя. Оказывается, самое страшное – увидеть медведя весной. Осенью они безобидны, как собачки, их можно подкармливать хоть с рук, они лазают по помойкам, едят дохлых ворон, обсасывают малину (сами косточки и ягоды не едят, только надкусывают и пьют сладкий сок). Но стоит увидеть медведя весной или, того хуже, где-нибудь в феврале, как он тут же несётся к тебе, чтобы разорвать, ведь ему нужен белок, и никуда от него не спастись, даже на дереве. Единственный выход – стрелять прямо в пасть и ни в коем случае не в сердце, раненный медведь буйствует невероятно.

«Я сам этих мишек, наверное, штук пятнадцать подстрелил», – признался вчера дядя Витя, лениво выпуская клубы дыма. После этого признания он перешёл на какой-то алкоголически-учительствующий тон (видимо, предполагалось, что я тоже когда-нибудь буду охотиться на медведей). Так я узнала, что, убив медведя, нужно его хорошенько продать. Первым делом надо отрезать от печени желчный пузырь – это самая дорогая часть. Если постараться, можно и шкуру аккуратно с него снять, тоже купят. А мясо – его на салазки и повёз домой, по вкусу-то как корова, можно долго ещё есть.

Пока я вспоминала вчерашний рассказ, дядя Витя заметил меня и неторопливо спустился со стремянки, улыбаясь своей доброй кривозубой улыбкой. Он отложил кисточку на заляпанную ступеньку стремянки, достал из кармана жестяную коробочку с папиросами, взял с плиты коробок спичек и закурил. Многозначительно выпустив клуб желтовато-серого дыма, он сел ко мне за стол.

– Расскажите мне ещё про Алтай! – требую я. Дядя Витя задумчиво затягивается, чешет себе живот, а потом начинает рассказывать историю про озеро Ая. Только сейчас я понимаю, какое огромное влияние оказал на меня образ этого озера, который все эти годы жил своей жизнью в моей голове, проникая в мысли и сны. Он стал неотъемлемым атрибутом мое го внутреннего мира, пускай до сих пор я и не осознавала, насколько сильные он пустил корни.