ЛитПремьера: Современная малая проза - Журнал КЛАУЗУРА

С улицы потянуло свежим морозным воздухом. На подоконнике, за тяжелыми пыльными выцветшими гардинами стояла обувная коробка фабрики «Скороход». Не здесь ли? Крышка была не очень пыльной. Сюда наведывались чаще, чем в другие углы. Может быть, хоть раз в месяц, получая пенсию? – Точно! Под крышкой гуськом, друг за дружкой, стояли паспорт, пенсионное удостоверение, далее шли чьи – то визитные карточки, явно не нынешнего даже десятилетия, такие же старые адресно – телефонные книжки, давно никому не нужные, даже хозяйке. И в черных пакетиках для фотобумаги – стопки фотографий.

Осколки ушедшей жизни…

В паспорте стояла неожиданная дата – 1920 год.

– Так ей – всего 57 лет? Нет, придется отправлять в морг, вызывать судмедэксперта. Какая же это естественная смерть, в 57 лет?

– А что? Вы подозреваете убийство? – округлили глаза соседки.

– Про убийство я не думаю. Но без вскрытия мы обходимся, когда старухам не меньше восьмидесяти.

– Вона сколько прожить надо, чтоб не резали.

– И кто ж её хоронить будет?

– А вот кто из вас знал про театр и про… Как его?

– Я знаю. Я – Сабурова Анна Михайловна. Из 43 квартиры.

– Так вот, Анна Михайловна, Вы бы и позвонили в театр.

– Тут телефона нет…

– Тут – ясное дело, что ничего нет! А у Вас в квартире?

– У меня? Телефон-то есть, но что я скажу?

– Всё, чему были свидетелем. А в протоколе Вы проходите как понятая.

Сабурова взглянула на соседок, как бы говоря: Подчиняюсь властям!

В театре ответили, что покойница уже несколько лет на пенсии, и до этого – давно ничего не играла. Впрочем, от участия в похоронах не отказались, коль уж больше некому… Пообещали прислать своего представителя.

Через три дня всё было кончено.

Ее отвезли на самое дальнее, непрестижное кладбище. Похороны были малолюдны до неприличия. За поминальным столом – деньги дал профком – народу все же набралось чуть больше: ехать ни в какую даль не надо, а собраться за общим столом у Анны Михайловны – у покойной было решительно негде – и покалякать за кутьей о бренности жизни, а потом и о своих соседских делах – разве плохо? И долг покойной отдали, и вечер провели. От театра пришел тот же представитель, а с ним – член профкома.

Квартира должна была отойти домоуправлению. От них на похоронах никого не было. Тактичные люди! В самом деле, прийти – и с трудом скрывать радость и нетерпение!

Но нашелся на похоронах человек, который искренно погрустил об этой чужой ему женщине.

Это был представитель от театра – молодой, 30 лет, начинающий актер.

Вообще – то в актерской профессии карьеру следует начинать рано, пока молод и красив.

И быть в 30 все еще на вторых ролях – этак и затрут! Успех нужен, просто необходим!

Некоторые соглашаются даже на скандальный.

Но у него – как-то сошлось: серьезность, строгость – и ранимость, и мечтательность. Сочетание пленительное! Он лучился неизъяснимой прелестью. Но эта незащищенность – не обещала карьеры. Он и сам чувствовал в душе как бы некий изъян. И имя такое простое, незапоминающееся – Владимир Петров. Ну где Вы видели, к примеру, балерину с фамилией Сидорова?

На похороны он попал почти случайно.

Когда-то, в юности, в кинотеатре повторного фильма он увидел старый, начала войны фильм «Машенька». А там – она, покойница. Тогда – молодая, хорошенькая.

Но что для начинающей актрисы – быть молодой и хорошенькой?

Для начинающей быть молодой и хорошенькой – обязанность!

Но ее Машенька очаровывала чистотой и непосредственностью. У нее было нежное любящее сердце. Она была чутка и отзывчива. И верилось, что она и сама – такая, а не только героиня, которую она играла.

В тот год его юности погибла Мерилин Монро, и на TV-экране замелькала она – заокеанская дива, символ Голливуда с застенчиво-таинственным комментарием о её помощи кубинским революционерам. Но ее смех с экрана – соблазнительный, нет! – откровенно соблазняющий – опровергал эти домыслы. Не верилось, что в ее птичьей головке могут бродить мысли о помощи обездоленным в их революционной борьбе.

И тогда, 15-летним юношей, он понял, что Машенька – главнее! Она – больше, чем Мерилин со всем ее избытком прелестей и соблазнов. Она – та, которой хочется подарить душу и прильнуть душой. Она – из тех, кто не будет подсчитывать выгоды возможных брачных союзов, кто будет верен, кто не предаст.

Квартиру должны будут опечатать. А пока он пойдет к директору театра подписать официальную заявку на архив покойной.

– Зачем он тебе, Володя?

Что ему ответить?

– Любопытство. Curiosity.

– Curiosity? Курьез? Хотя – там много значений.

– Да, с Вашего позволения: усердие, странность, тонкое понимание, умение разбираться.

– Да, да… И «невозможно было себе представить умного и сведущего человека, который не был бы curious!» Помню! Убедил! Давай твою бумагу!

И размашисто, с завитком подписал.

Владимир привез в тесную родительскую квартиру чемодан чужих бумаг, фотографий и тот старый аппарат с ее письменного стола.

С него и начнем! Она что-то снимала им на кинопленку. Надо достать кинопроектор, посмотреть, что там.

Поиски кинопроектора заняли несколько дней. Наконец он привезен, кинолента вставлена.

Он снял со стены картину и освободил таким образом пространство светлой, почти белой стены.

Он ожидал увидеть всё что угодно, кроме того, что увидел.

Прямо перед ним на импровизированном экране показалась крупным планом ее комната, такая же запущенная и нежилая, какой он ее запомнил.

Вот от дверей коридора что-то мелькнуло как большая птица. Он не сразу признал в высокой белой фигуре, укутанной в длинную шаль – ее. Не такую молодую, как в «Машеньке», но и не старуху последних дней. Возраст определить было трудно.

Фигура вставала на цыпочки, поднимала руки.

Страстно заламывала их в немой мольбе.

Кого и о чем она просила?

Ему стало не по себе. Это был не страх. Давно прошли времена, когда люди вскакивали со своих мест, видя приближающийся поезд братьев Люмьер.

Странно было видеть ее так близко в ее комнате. И горько было думать, что он мог бы увидеть ее – живую, если б пришел всего месяц назад.

Совсем недавно она служила, – точнее, числилась – в их театре, а он даже не знал о ней, не знал, что она – его любимая Машенька! Да и никто уже не знал. Все забыли.

О чем же она силилась безмолвно сказать?

Что ее мучило?

Он всматривался в ее явно не бытовые жесты, дивился на ее шаль, более напоминающую реквизит… И догадка пришла! Она репетировала что-то! Сама для себя.

Невостребованная в театре на сцене – она сделала сценой эту убогую комнату. Она сама ставила мизансцены, снимала их на пленку, а затем просматривала со стороны, вместо режиссера.

Для чего она это делала? Или для кого?

Он был заинтригован.

Теперь в театре никто не стал бы репетировать просто так, ни на что, не надеясь. Все всё рассчитывают, каждый шаг.

А что же содержат ее записи, ее пакетики для фотографий?

От бедности она не могла покупать себе альбомы и держала снимки так, как их выдавали в фотоателье.

Для начала он просмотрел ее пакетики. И на обычных – детских, семейных, девичьих – фотографиях она была так же очаровательна.

Сначала – прелестно, по-детски. Потом – таинственно, по-девичьи, с пленительной грустью в глазах, обещающей глубину натуры.

В ней не было ослепительной красоты светской львицы. Она была красива по-другому и даже больше – она была мила.

В жизни Владимира таких девушек не было. Казалось бы – почему?

Ведь его окружение было то же. А вот время – другое…

Наконец дошла очередь до ее бумаг. Он думал вначале, что это будут в основном письма. Ну, может быть, она вела в юности девичий дневник.

Но писем не было. Ни одного. Ей никто не писал. Неужели она была так одинока? Всю жизнь?

Как это непохоже на его представление о старых столичных актрисах! Пусть не об их обязательных для артисток любовных романах, но хоть – о старом легендарном театральном братстве. Или она уже не застала ту пору?

Бумаги были – сорта неожиданного для актрисы. Впрочем, почему неожиданного? Актрисы часто пишут в конце жизни свои воспоминания. Но – если они знамениты, если их об этом просят.

Она тоже писала, то ли дневники, то ли воспоминания, не ожидая вовсе, что их кто-либо когда-либо прочтет.

Тут были и рассуждения о театральной жизни, и нечто вроде рецензий на пьесы и постановки. Многое утратило актуальность, как и то, чему было посвящено. Но Владимир никогда не искал в жизни только актуальности.

…Она окончила театральное училище в конце 30-х.

А уже в начале века и Константин Сергеевич, и Всеволод Эмильевич отказывались от театральных амплуа.

Он помнил, как сам конспектировал мейерхольдовское: