Гюро и скрипка - Анне-Катарина Вестли

и принимали озабоченный вид, но это было так странно, что они никак не могли удержаться от смеха, и тогда они сбавляли шаг, потому что невозможно одновременно смеяться и торопиться. Затем они снова принимали строгий вид и прибавляли шагу. Но только пока не оказывались перед дверью в магазин. Не раз дверь захлопывалась прямо у них перед носом, чуть не стукнув Гюро и Сократа по лицу. Однако, к счастью, не все люди были такие невнимательные. Они придерживали за собой дверь, и тем, кто шёл сзади, было не так страшно входить.

Войдя в магазин, Гюро шёпотом сказала:

– Теперь мы будем не взрослые.

Потому что тут им предстояло выбрать покупки для себя.

Несколько раз они ходили в магазин по поручению Эрле и несколько раз для Эдварда. Эдвард придумал даже нарисовать на листочке, что надо купить, и тогда из похода в магазин получилась интересная игра, в которой надо было найти на полке то, что нарисовано на бумаге. Труднее всего было покупать молоко, потому что молочные коробки стояли в самом низу, а у полки была высокая загородка. Чтобы достать молоко, Гюро приходилось тянуться через край, ложась на неё животом, а когда ей надо было взять тяжеленную двухлитровую упаковку, Сократ должен был придерживать её за ноги, иначе ей с коробкой было не вынырнуть из-под полок. Зато вместе с Тюлинькой это было пустяковое дело: она доставала молоко, а они помогали ей отыскать то, что нужно.

Тюлинька тоже вела себя немного чудно. Потому что стоило ей попасть в город, как она начинала идти быстрым шагом. Так она привыкла, когда работала телефонисткой и торопилась управиться со всеми делами за обеденный перерыв. Когда они бывали в городе, Гюро хватала её за пальто, чтобы Тюлинька от неё не убежала. Но в Тириллтопене Тюлинька ходила спокойно и неторопливо разглядывала выставленные там вещи вместе с Гюро и Сократом, ведь она была их дневной мамой.

Однажды Тюлинька пришла к Гюро и Эрле с каким-то странным выражением на лице. Дело шло уже к вечеру, и в это время Тюлинька обычно не приходила, но сегодня пришла, и было видно, что она хочет что-то сказать.

Эрле заварила ей кофе, и они сели разговаривать в гостиной. Гюро немножко посидела с ними, потом ушла и сначала поиграла на полу у себя в комнате, потом в прихожей. Она услышала, как Тюлинька сказала:

– Ну вот, скоро опять Рождество. Знаешь, Эрле, всю жизнь перед Рождеством меня одолевала тоска. Ты же помнишь: на Рождество все постояльцы разъезжаются из пансионата, а хозяйка устраивает себе каникулы, и кто остался, должны сами себе готовить еду и обходиться без обслуги. Хуже всего было в сочельник. Пока живы были мои родные, я всегда ездила на Рождество домой, но, когда их не стало, мне как-то уже никуда не хотелось. Несколько раз я просто оставалась в пансионате. Ну разве что встречалась иногда с Лиллен. Но Рождество она встречала с родными, и я оставалась одна. Потом я пробовала уезжать в какую-нибудь гостиницу, но там мне тоже не понравилось, и в конце концов стала проводить Рождество в пансионате у себя в комнате.

– Ну а как же Андерсен? – спросила Эрле. – Он-то разве не оставался?

– Нет, он уезжал в другой город к сестре, а возвращался только после Нового года.

– И ты оставалась в Рождество совсем одна? – сказала Эрле.

Она подошла к Тюлиньке и стояла к ней близко-близко.

– Да, дружочек, – сказала Тюлинька. – Приходилось что-то придумывать, чтобы совсем не заскучать.

– Неужели у тебя не было даже праздничного угощения?

– Было, конечно, – сказала Тюлинька. – Я всего накупила и накрыла стол у себя в комнате, как могла, наряднее. И вот села я и сказала сама себе: пора вспомнить, почему мы празднуем Рождество. А празднуем мы его в честь Младенца, который родился две тысячи лет тому назад.

– Младенец Иисус, – сказала Эрле.

– Да. Но тут мне поневоле вспомнилось, какое бывало раньше Рождество в моём детстве, и вспомнила, как хорошо было, когда жива была мама, и припомнила те рождественские праздники, которые мы встречали вдвоём с папой.

– А эта женщина, которая тебя так запугивала, не была тогда с вами? – спросила Эрле.

– Она – нет, – сказала Тюлинька. – Она никогда не встречала с нами Рождество. В магазине у папы работало несколько женщин, но после работы они уходили к себе домой. Была одна, которая помогала нам по хозяйству, вот она – да, но мы с папой всё равно были как бы одни. В сочельник он приходил очень усталый, перед Рождеством у него всегда было страшно много работы, так что, закрыв магазин, он ложился отдохнуть, и я тоже ложилась, ну, чтобы потом вечером нам подольше посидеть. И вот по всему дому разносился запах кислой капусты, и для меня это был самый что ни на есть праздничный запах. Потом мы вставали, одевались по-праздничному и ехали в церковь. У нас тогда была лошадка и сани, и ехали мы с бубенчиками, а в церкви для нас по-настоящему начинался праздник, знаешь, когда священник читает рождественское Евангелие и все поют рождественские песни. А после мы навещали могилу матушки, ставили там большую свечку и клали на могилку веночек из куропаточьей травы. Куропаточью траву для венка мы с папой собирали сами, запасались ею с осени. Затем мы ехали домой и садились за стол. Женщина, которая вела наше хозяйство, всё приготавливала к нашему приходу, а сама уходила, не дожидаясь нашего возвращения. Папа хотел, чтобы она встречала Рождество со своими близкими. Угощение было очень вкусное, мы сидели за столом и любовались на ёлку.

– А хоровод не водили? – спросила Гюро.

– Нет. Когда мы жили с папой одни, не водили, а вот когда в дом пришла моя новая мама, стали водить хоровод вокруг ёлки, и она ездила с нами в церковь и ходила на могилку, а потом я шла за руку с ними, и мне было очень хорошо. Всё это я и припомнила в пансионате.

– А у тебя не пахло кислой капустой? – спросила Гюро.

– Ну как же! Я купила маленькую пачку кислой капусты, и, подогретая, она замечательно запахла. А потом я развернула подарки от Лиллен и сослуживиц с телеграфа и от Андерсена. Андерсен подарил мне книжку с такой милой надписью на первой странице. Он писал, что будет думать обо мне, как я там в одиночестве встречаю Рождество. И тут я повеселела и начала читать и до того увлеклась, что зачиталась допоздна, а потом легла спать, а на другой день настало Рождество, и я радовалась, что наконец и этот сочельник уже позади.

– Многие люди с тоской ожидают Рождества, – сказала Эрле. – Но ведь на этот раз, Тюлинька, тебе не придётся сидеть в одиночестве. Мы с Гюро будем очень рады, если ты согласишься провести его с нами.

– Ещё бы не согласиться! – сказала Тюлинька. – Но я должна кое-что сказать: пригласите, пожалуйста, и Андерсена тоже. В этом году он не поедет к сестре. Она недавно болела и теперь на Рождество уезжает в санаторий, так что Андерсен останется в городе.

– Значит, и он будет у нас, – сказала Эрле. – Слышишь, Гюро, у нас соберётся целая компания!

Гюро так обрадовалась, что скорей побежала в свою комнату поделиться этой новостью с Вальдемаром и Кристиной. Она уже и раньше с ними делилась, и только они знали, что Гюро тоже бывает тоскливо перед сочельником. В этот день было как-то особенно грустно, что нет больше папы. Гюро вспоминала прошлогодний сочельник. Тогда Гюро и Эрле в первый раз встречали его одни и у них не хватило духу встретить праздник дома, и они провели его в гостях у тётушки Заботы, но на ночь глядя пришлось возвращаться к себе. Родной дом вызвал у обеих странное чувство, он показался им таким опустелым. А здесь не будет этого странного чувства, как будто дом опустел, потому что придут гости.

– Да, я ещё кое-что хотела сказать, – послышался голос Тюлиньки. – Андерсен переезжает.

– Неужели он уезжает из пансионата? – спросила Эрле.

– Да. Он не хочет больше жить в пансионате, – сказала Тюлинька. – Он говорит, что устал каждую субботу мотаться на метро от меня обратно в пансионат. Он уже давно был записан в очередь на квартиру и давно мог бы её уже получить. А теперь принял окончательное решение. Ты никогда не догадаешься, что он выбрал!

– Так что же он выбрал? – спросила Эрле.

– Он переезжает к нам, в Тириллтопен, – сказала Тюлинька.

Вид у неё был такой довольный, что Эрле поневоле заулыбалась.

– И он будет жить в корпусе «Ю», там же, где ты?

– Нет, он будет жить в корпусе «Ц», – сказала Тюлинька, – на тринадцатом этаже. Ему дают три комнаты.

– Вот это да! –