Искус - Дарья Промч

такой божественный ультиматум: я больше не никчёмное нечто, я теперь на земле по делу – забочусь о маленьком безобидном существе. Это уже заявление: моя смерть не пройдёт бесследно.

Господи, что за чушь я несу. Да и какая разница, в самом деле. Паскаль-то не звонит.

Паскаль

А дальше это всё больше напоминало плохое кино. Пришло лето, принесло с собой жару, кидающую меня в воду, разложило свою бутафорию в моей комнате. Мир шёл ко дну на сантиметр каждый день, я не замечала этого.

Временами мне кажется, что я слышу, как часы идут на войну со мной, слышу шум этих шагов, повторяющихся ударов метронома – единственный саундтрек, сопровождающий мою жизнь. Никакой другой музыки я не хочу, никогда не хотела, мне достаточно и этого мерного дыхания часов. Мира за пределами головы нет, и жизни там нет – вот на что я пытаюсь опираться во всех своих шагах. Скажем, море точно есть, есть его запах, вкус, цвет, точно есть я, мама, Симон… с того мая я сомневаюсь в реальном существовании папы, того папы, которого я знала. Есть этот город, сети, ждущие рыб, косяки рыб, идущие в сети. А маяк? Раньше он был, но есть ли он сейчас? А если его нет сейчас, был ли он вообще? Вопрос. Но блюза нет – очевидно. Нет того телефонного номера, значит, и не было. Нет того запаха предвкушения, который подарил мне май. Но май ли? Врать себе самой, стоит только начать, удобно и легко, ты – жертва и злодей в одном лице, нейтрализуемо. Смягчаешь как-то эту ложь, делаешь её ничтожно малой, приравненной к нулю.

Мама говорит мне: «Симон будет для тебя опорой». Я часто думаю, нужна ли мне опора, когда земля под ногами дружелюбна. Я думаю, был ли папа опорой для мамы, жизнь которой теперь всё больше напоминала мне падение снежинки, невесомой крохотной снежинки, которую может ускорить или замедлить даже незначительный порыв ветра.

Всегда трудно назначать цену, просто – обесценивать. Вот и сейчас я не могу сказать, чем была для меня эта ночь, одна короткая весенняя ночь, лишённая слов, но не смысла, ведущая куда-то, ведомая нами. «Мы». Нет ничего проще этого слова. Нет ничего волнительнее того акта превращения в нечто единое, который им подразумевается.

С недавних пор мне никак не удаётся восстановить рухнувшую в одночасье иерархию, во многом из-за отца, но не только. Загвоздка и в Симоне: я не нахожу ему места. Кто он, этот мальчик, печально-солёный, играющий в мужчину? Что общего между мной и его сухими жёсткими ладонями, почти прозрачными водяными глазами, выгоревшими волосами, колкой щетиной, неизменно расстёгнутой рубахой. Да, я дала ему имя. Имя, которое не дал бы никто другой. Но слова – это просто звуки.

Можно говорить то, что никогда не чувствовал, можно верить в это. Но чувствовать, слышать сердце – иное. В этом июне мои мысли не находят себе места.

«Ничего нет» далеко от «нечего терять», «ничего нет» не даёт славных цветных снов к утру, не балует улыбками. «Ничего нет» страшит незнанием, с чего начать. Как так оказалось, что у меня ничего нет? Даже не за душой – в душе. Жуткая пустота, чёрная дыра, глубокая шахта – всё это было во мне, как-то вдруг образовалось, взялось ниоткуда. Но, что действительно пугало, никто будто бы не замечал этой моей отрешённости.

Наступило время бесконечных джемов и конфитюров, варений и леденцов, которые мама варила ежегодно, сколько я её помню. Дома царил сладкий запах ягод: сначала клубники, потом смородины, малины, вишни. Бесконечные чаны то стояли на огне, то настаивались, то процеживались, то отмывались – всё это с моей помощью. Мои руки окрасились в несмываемый красный, меняющий оттенки и интенсивность, но не сходящий до конца. Я вдруг заметила, обнаружила, что все ягоды – красного, кровавого цвета, что сок, выступающий на них, отвратительно похож на кровь, сочащуюся из ссадины мелкими бисеринками.

Когда я подумала так впервые, эта мысль показалось мне чудовищной и поразительно точной, я поднесла руки к лицу и увидела их в другом свете – они были все в крови, меня затошнило, я тяжело опустилась на стул, который, слава богу, был в досягаемости, меня охватила странная дурнота, на грани потери сознания. Войдя на кухню, мама испугалась моего бледного потерянного вида и подала мне стакан воды. Она спросила, что со мной, а я не придумала ничего лучше, чем пересказать свои нелепые мысли. Я ожидала осуждения и непонимания, уточняющих вопросов, беспокойства, но мама выслушала меня удивительно спокойно и задала только один вопрос: «У вас уже что-то было с Симоном?» Наступил мой черёд негодовать: «Что – что-то, мама?» Мама поморщилась и выдохнула чуть слышно: «Близость». «Нет», – выпалила я, раздражённо фыркнув, и вышла из комнаты.

Близость… какое дурацкое определение того, что бывает между мужчиной и женщиной. Она это серьёзно?! А даже если и было?! Я не торопилась признаваться себе, что меня разозлили совсем не подозрения в беременности, а что-то куда более глубокое, что-то, плохо поддающееся описанию. Между нами не было близости не только в мамином понимании, но и в моём – сердечной, душевной близости, того, с чего, по идее, начинается влюблённость, способная вырасти до любви. Если уж быть совсем откровенной, у меня никогда и ни с кем не было этой самой близости, разве что…

Симон заприметил меня несколько лет назад, ещё в школе, в том возрасте, когда девочки начинают только отдалённо напоминать женщин, и сразу попросил учителя посадить нас вместе. Тот посадил. Об этой просьбе мне не было известно, поэтому на нового соседа я не обратила никакого внимания. Иногда он точил мне карандаши, иногда приносил шоколад, но и то, и другое он всегда делал молча и с серьёзным спокойным лицом. Временами он провожал меня из школы домой и доносил портфель, временами давал списать на контрольных по математике – всё это оставляло меня равнодушной. После окончания школы он заходил за мной вечерами и звал гулять, мы прохаживались вдоль пляжа, сидели у воды, много молчали. Симон начал помогать отцу с рыбалкой и иногда рассказывал о своих достижениях – это были сухие, несмешные рассказы, полные ненужных деталей и незнакомых для меня терминов, – я смеялась в ответ, скорее от неловкости, чем от желания польстить или проявить внимание. Так шло время, а встречи, которым я не придавала большого значения, продолжались. Провожая меня домой с прогулок, Симон иногда оставался на ужин, обычно если