Искус - Дарья Промч

меня в упор и с нескрываемой иронией, лёгкая ухмылка перекатывалась с одного уголка губ на другой. Соглашаться было неудобно, очень, но, видит Бог, побег был куда хуже этого неудобства.

– Я… если… спасибо большое…

– Пожалуйста, – в этом слове, в том, как она его произнесла, было всё скопом: и полное понимание моей беспомощности, и снисхождение, и отстранённость. Горькая смесь, но моя безграничная благодарность на раз её подсластила.

Женщина небрежно кинула на стол несколько купюр, не считая, и придавила их пустым бокалом:

– Сдачу оставь себе, красавчик.

«Красавчик» почтительно кивнул. Мы вышли на улицу. Ночь удивила теплом. Тучи почти рассеялись, и небо казалось недоступно далёким, но ясным. По привычке я поискала взглядом Медведиц, Большую и Малую, но не нашла.

– Как я могу вернуть вам деньги? – Я вопросительно посмотрела на жадно закурившую женщину.

– Даже не знаю… надо что-то придумать.

Я улавливала сарказм в её словах, но не была уверена, что улавливала верно: эта манера речи, эти подтексты не были мне близки, никто в моём окружении так не говорил. Она ставила меня в тупик.

– Я могу занести завтра, только скажите, где вас найти?

– Завтра у меня самолёт. Так что… только если сегодня…

– Но… – Я не знала, что сказать; было уже очень поздно, мама наверняка жутко волновалась, отец бесился, и я представить не могла, как заявлюсь домой с просьбой о деньгах.

– Но? – язвительно прищурилась моя новая знакомая. – Как тебя зовут?

– Паскаль.

– Паскаль… Паскаль-Паскаль… Что это за имя такое? Кто тебя так назвал, Паскаль?

– Отец.

– Большой шутник твой отец, да?

– А вас как зовут?

– А ты не знаешь?

– Н-нет.

Откуда мне её знать, подумала я.

– Ну тогда и неважно, – сказала она задумчиво. – А давай сделаем так, Паскаль… погуляй со мной немного, короткая прогулка до моря в знак благодарности, м?

Я кивнула; женщина была пьяна и выглядела потерянной. Потерянной и одинокой. Мы однотонно зашептали асфальтом, через какое-то время аппетитно захрустели галькой. Услышали море. Мне едва удавалось дышать тихо. Настолько, чтобы моё дыхание не сбивало этот безымянный оркестр. Как это бывает обычно в детстве, я поймала себя на мысли, что перестала о чем-либо думать и слушала только своё сердце, ритмично бьющееся в горле. Мы шли молча, и смысл этой совместной прогулки был не совсем ясен, но спрашивать я не решалась. У волнорезов, взбивших море в пену, мы сели на большие валуны, уже подсушенные ветром, но ещё влажные после дождя.

– Что у тебя стряслось? – неожиданно прервала она молчание.

Я не хотела говорить правду, но для убедительной лжи нужна сноровка, которой я не обладала. В который раз за вечер я почувствовала себя маленькой скользкой рыбёшкой, угодившей в сети.

– Да ничего такого…

– Парень бросил?

– Нет, – с облегчением выдохнула я.

– Парня нет? – она не унималась.

– Есть… как бы.

Море тихо накатывало на гальку и отступало, оставляя за собой водоросли и пену, луна висела над нами, низкая и большая, как лампа в подвале. Женщина без имени курила одну за другой, выпуская ровную струю дыма, похожая на маленького дракона или кипящий бульон. Здесь, при смене обстановки и освещения, она показалась мне красивой. Не как женщины с обложек или из рекламы, красивой какой-то совершенно иной, наполненной красотой. Той, которая идёт от внутреннего содержания, а не от правильных черт лица. Она выглядела на тридцать семь – тридцать восемь, но, окажись ей тридцать или сорок пять, я бы не удивилась. Лицо, по которому не читается возраст. И голос, очень глубокий сильный голос, идущий из глубины грудной клетки, изнутри.

– Как ты тут живёшь, Паскаль? Тут же жизни нет, чёрная грёбаная дыра, – она смотрела на меня невидящим безжизненным взглядом, и мне казалось, что мой ответ не предполагался в принципе.

– Я здесь родилась.

– И?

– Ну… просто я здесь родилась, здесь мой дом.

– А уехать не думала?

– Куда?

– Да хоть куда.

Я прислушалась к себе. Ответа не было. Казалось, я не смогла бы найти его, даже если хорошенько поискала бы внутри. Я нигде никогда не была. Это правда. Я никогда не была за пределами своего маленького мира на берегу огромного моря. Женщина посмотрела на меня оценивающе и цокнула языком, словно дело моё труба. Что-то в глубине, в самой далёкой чёрной глубине, подсказывало мне, что это так.

– Я не знаю, – и это было самой чистой правдой в тот момент. – Мне некуда ехать.

– Поехали, а? – опять этот нечитаемый взгляд. – Прямо так, без вещей, без ничего. По сути, Паскаль, жизнь не задумывается о том, как бы нас поразвлечь. Это мы должны за собой следить, себя кормить, себя убивать, наконец. Всё на нас. Так-то.

Женщина закашлялась и отшвырнула бычок щелчком указательного пальца – на время мне показалось, что она полностью протрезвела, но сейчас я снова в этом засомневалась. Предложение уехать шокировало меня и своей прямотой, и тем, как легко и уверенно оно было сделано, словно это не откровенное безумие, а вполне себе повод для размышления. Я догадывалась, что, по её мнению, так и было.

– Я не могу вот так уехать.

– Можешь!

– Я? Нет!

– Можешь. Ты всё можешь. А остальное – мусор, галька под ногами.

Я непроизвольно набрала горстку камней у ступней и отбросила вбок – это был жест полного отчаяния.

– Я хочу помочь, Паскаль.

– Простите, – это прозвучало совсем не как решительное «нет», скорее как мольба. – Мне давно пора домой, извините меня. И спасибо большое за кофе. Большое-большое спасибо.

Море

Тогда мне случилось увидеть их впервые. Многие люди проходят мимо, часто я не запоминаю их вовсе; иногда, когда удаётся ухватить что-то от них, обычно их тело, воздух, я глотаю это всё молча и неторопливо. Вопреки всем россказням о том, что шторм – это моя боль, это моя крепкая, уверенная, залихватская радость, мой выход. Мой танец. Для моей боли люди придумали тихое, холодящее их кровь слово «штиль».

Замирать, страдая – от природы.

Когда мы впервые расстались с моей наречённой Луной, мне и в голову не пришло бежать. Куда? Но и Луна не думала оставлять меня. Мы были обречены друг на друга, и, глядя на людей, Луна первая сказала: «Безысходность сама по себе отрицает любовь».

Это вечное отрицание заставляет меня дышать. Но стоит, вероятно, вернуться к этим двоим. Они запомнились мне тогда. Не было в них ни особой красоты… после прекраснейших рыб, причудливых рифов, покатых берегов – как я могу судить о людской красоте? Ни ужаса. Ни веры. Ночь вывела их на