Искус - Дарья Промч

большой смысл, он заслуживает радости от простых вещей, вдохновения, жизни. Да, сейчас она испугалась, но кто бы не испугался? Просто иногда людям нужно время, и у меня есть его немного, я ей дам. Пройдёт неделя-другая, и она наберёт эти цифры, каждую раз по сорок, прежде чем справиться с собой и ввести верную комбинацию. Её сердце сфальшивит, пытаясь вторить гудкам. Но это совсем не важно. Она позвонит мне. Она перестанет жить, разучится дышать самостоятельно, станет кормиться моим лицом из новостей, газетных вырезок, следить за ходом моих дней. И позвонит мне. Это искус, моя девочка. Это искус, а не Иисус.

Чувствовать, что надо людям. Надевать на крючок боль-любовь-смех-нежность-силу-трагедию. И забрасывать удочку. И ждать. Я всегда это умела, чувствовала. Где ослабить леску, где натянуть. И она съест, проглотит все мои слова, мой запах. Будет давиться, но жевать. Как только крючок проткнёт её лёгкие, надрежет сердце, выйдет горлом, тогда я дёрну. С развороченным нутром, застывшими глазами, сердцем-желе на блюдце. Будет по-моему или не будет вовсе. Здесь нет других исходов.

Я и не знала, что можно молчать с кем-то. Разделять с другими постель или дозу – верх моей близости и щедрости. Но эта глупая девочка разделит со мной, смело отдаст мне половину своей чистоты. Чёрный цвет съедает меня во сне, на сцене, в голове, съедает махом, не прожевав. Похоже на смерть, но дольше, мучительно долго. Когда умирают, люди падают в лужу. Глубокую чёрную лужу. После смерти есть только бесконечный брасс, неутомимый кроль в никуда. Все силы впустую. Никто никогда ни до кого не доплыл в этой луже, но все пытаются. Вода забирается в рот, заполняет горло, разъедает его, а ты всё плывёшь и просишь кого-то там наверху об удаче.

Паскаль

Каким блюзом (или джазом?) стала для меня эта ночь, одномоментно отбросив на тёмную сторону луны и заперев там. Сколько музыки в ней, я слышу это. Страх и восторг. Кажется, эта смесь, пущенная в кровь, даёт непредсказуемую реакцию. Нет, для неё нет имени, как верно, что я его не знаю. Нездешняя, чужая, она появилась для того, чтобы показать мне, сколько красивых больших дорог начинается прямо за моим забором, за который я не решаюсь выйти. Но как понять, стоит ли выходить, ведь бывают пути, заведомо ведущие в пропасть. И именно они имеют самый благопристойный вид. Я думаю своей головой, иначе зачем она мне? Я думаю, я всё понимаю. Нет, вру. Я всё обязательно пойму.

Главное, не звонить ей. И этот тонкий металлический лист, выдранный из сигаретной пачки, выдавленные острым камешком цифры, отсутствие подписи, эта голая правда – открытый высоковольтный провод, дрожащий в грозу. Боюсь опускать руку в карман, потому что на моих пальцах – огонь, а хрупкий покой склеен из спичек. Я знаю, как вспыхивают серные головки, прижатые друг к другу. Этой вспышки в темноте хватает на то, чтобы ослепнуть и оступиться.

И, осторожно нащупывая карман, я отдаю ему в жертву свою руку. Пальцы не слушаются, сжимают этот её телефонный номер, первый в моей жизни телефонный номер. Я отпущу тебя, выброшу на ветер. Нет, так не могу. Я отдам тебя морю, как отдавала до этого свои тайны и смех, морю, сытому моими камнями. Руки, не обращая внимания на мои смутные мысли, комкают фольгу, скатывают до крепкого неровного шарика, и я прохожу мимо своего дома, направляясь к пирсу.

Ноги не хотят нести меня к свободе этих цифр, но я иду, и им ничего со мной не поделать. Я вижу море под собой, шагая по нетёсаным доскам пирса, я вижу камни на дне. Я хочу, чтобы мои глаза могли проникнуть глубже, увидеть погребённые с надеждой кольца, черноту дна, разбавленную блеском, болотно-рыжее варево водорослей, корявый коралловый замок, пустоту. Да так и остаться там, где нет ошибок.

Так я дохожу до конца пирса и не вижу уже даже камней, только воду, темнеющую ко дну, светлую на поверхности. И я отпускаю твои цифры – все мои шансы на выигрыш-проигрыш. И этот блестящий плевок, серебряная пулька, вселяющая в меня страх, уходит всё ниже и ниже, она будто бы видит уже то, что я могу только представлять; чужие головы, сложенные в метрах от берега, зияющие пустотой – дочерью отчаяния – глазницы. Время делает всё вокруг несущественным, я так не хочу, чтобы это коснулось и тебя, искусственная жемчужина, уходящая на дно, покидающая меня. Высшее благородство – не искушать.

Моё слово «прощай» не стоит ничего, тёмная дорога домой, моё «прощай» не касается её. Не отбрасывает на неё тень, сгущая мою цельную, нетронутую кровь. Я не хочу домой, как не хотят дети, которых силком отрывают от игры. Ещё двадцать шагов до двери. И этот сон обернётся птицей. Срывающейся с окна, не успевшей постучаться в него. Эта ночь лишила меня не восьми часов сна. Она лишила меня покоя. Удушающе хочется грозы, как очищения и успокоения. Я не хочу быть трусом, но я трусишка, и страх владеет мной безраздельно. Ругань родителей за ночной приход, которая наверняка меня ждёт, признание маме в папиных грехах, мои собственные грехи.

Лечь на берег, ногами в море, и раствориться в воздухе – теперь только это вылечит, сотрёт что-то, не просто что-то – меня.

Глава вторая

Паскаль

Я ничего не сказала маме. Так папа остался, а наш дом перестал быть домом, став шаткой постройкой, под крышей которой собирались теперь на ужин чужие друг другу люди, обросшие тайнами, как илом. Так началась моя карьера труса.

Каждую ночь что-то несуществующее не давало мне спать. Чувство притяжения сравнялось по силе с гравитацией. Я не знала, куда меня ведёт и тянет. Хотя вот оно: я уже вру сама себе. Всё я знала и помнила. Время не стирало аромата той ночи, он мог явиться мне в любой самый неподходящий момент, сбить с ног. Мне постоянно казалось тогда, что я еду на пони по кругу, мне шесть лет, и пони сходит с ума от этой круговой поруки, начинает носиться с бешеной отвагой. А я не могу остановить его. Море не брало мои камни. Море не давало рыбы, море презирало меня. Я ощущаю до сих пор эту его отвлечённость, это безразличие. Смерть – полная капитуляция воды, остаётся сухой песок, слипаются глаза и глотка, ссыхается сердце. Этого я боюсь.

Солнце падало вниз, словно хотело