Шестнадцать - Анна Чиж-Литаш

— Кто там?

— Твоя смерть, дура, — Таня заливисто рассмеялась, потревожив тишину во дворе.

— Что нужно? — Катя была явно недовольна визитом подруги.

— Открывай дверь. Не хочу домой идти.

— Не могу.

— Что значит не могу? — Таня начала злиться. — Тогда сама выходи.

— Говорю же, не могу. Давай завтра поговорим. У меня тут батя буянит, — не попрощавшись, Катя отключилась.

— Вот засада! — что есть сил прокричала Таня.

Карина была на тренировке по плаванию, поэтому Тане ничего не оставалось, как вернуться к своему подъезду. В надежде встретить знакомое лицо, постояла во дворе, разглядывая редких прохожих. Никого не было. На ходу набросив капюшон, она вошла в подъезд. Перед тем как зайти, подняла глаза и посмотрела на окна четвертого этажа, где был виден тусклый свет от ночника.

— Черт! — сказала она, немного постояв, но все же вошла в подъезд.

Дверь не была заперта. Старая, обшитая коричневым дерматином, который от времени порвался и лохмотьями, напоминавшими высунутые языки собак, свисал с двери.

В коридоре было темно. Тусклый свет из спальни пробивался из-под двери. Таня разделась, наспех бросив сапоги в коридоре и повесив пуховик на гвоздь в стене, прошла на кухню. Включив свет, открыла холодильник — пусто. На плите стояла одинокая кастрюля. Таня дотронулась руками — теплая. Она подняла крышку и осторожно заглянула вовнутрь.

— Сколько можно жрать эту гречку! — закричала девушка, отшвырнув крышку в сторону.

Она села на табуретку и огляделась по сторонам. Жестяной умывальник, убитая ржавчиной и временем черная газовая плита, исполосованная коричневыми разводами, которые невозможно было отмыть. На полу — рассохшиеся доски, на стенах — подобие обоев, рисунок в мелкий цветочек давно выгорел, превратившись в однотонное полотно. Двери не было — длинный узкий коридор служил мостом из кухни в спальню.

Таня сидела на стуле, с отвращением разглядывая свое жилище. Открыв форточку и впустив в комнату морозный воздух, закурила. Ветер то и дело возвращал дым в квартиру.

— Ты что куришь? — из комнаты раздался хриплый женский голос. — Я же просила тебя не открывать окна, батареи еле топят.

— Заткнись, — громко крикнула Таня и, сделав затяжку, выбросила окурок на улицу.

Громко захлопнув форточку, вернулась к плите и взяла еще теплую кастрюлю. Прислонившись к шкафчику, начала жадно есть. Крупицы падали на пол, на белый свитер и черные штаны. Таня оттряхнула кофту, одновременно ногой сметая кашу под шкафчик. Когда на дне ничего не осталось, снова заглянула в холодильник, в надежде, что там есть еда. Кетчуп, пачка масла, полбутылки молока.

— Жесть! — процедила она, затем все же взяла пачку масла, отрезала кусок и положила в рот.

Через несколько секунд согнулась над умывальником, выплевывая остатки сливочного масла. Открыв кран, смывала неприятный вкус, от которого во рту было щекотно.

Выключив воду, она громко рассмеялась. Это не был смех довольного и счастливого человека. Через несколько секунд смех перерос в истерику. Таня медленно сползла по стене. Пол был холодным, но она не встала, продолжала завывать, вспоминая, что гречка была единственной пищей, которую она съела за день.

Набросив халат, она выключила воду и вышла из ванной. В комнате горел ночник. Закатив глаза, в нерешительности постояла несколько секунд, затем повернула ручку и вошла в комнату. Мама лежала в кровати и читала потрепанную книжку в мягком переплете.

— Покушала? — спросила она.

— Это ты называешь, покушала? — Таня сбросила халат и залезла под одеяло рядом с мамой. Взбив подушку руками, она опустила голову, предварительно аккуратно разложив белокурые волосы.

— Извини. Деньги будут через два дня.

— У тебя никогда их нет, — Таня чувствовала тепло мамы, которая лежала в нескольких сантиметрах от нее.

— Я что-нибудь обязательно придумаю, — тихо добавила мама. Голос был пропитан извинениями, словно совершила страшное преступление, в котором только сейчас решила признаться дочери.

— Что ты можешь придумать? — Таня оторвала голову от подушки и посмотрела на маму. Она с болью проглотила слюну, которая, как ей показалось в тот момент, заполнила всю полость рта.

«Господи, какая она старая», — Таня внимательно разглядывала столь знакомое и одновременно чужое лицо. Морщины были повсюду: тонкой сеточкой под глазами, ровными линиями на лбу, на тонкой коже век и даже возле рта. От худобы скулы, казалось, впали вовнутрь черепа, оставив две впадины на лице.

Цвет кожи тоже впечатлял: под глазами — сине-фиолетовая, на щеках — землистая. Губ почти не было — лишь тонкая полупрозрачная нитка отделяла нос от подбородка. Таня подняла глаза выше. Волосы были такие редкие, что, казалось, их приклеили на голову как резиновой кукле. Таня стыдливо опустила глаза, продолжая сражаться с морем слюны, которая была готова вытечь изо рта.

Она снова отвела взгляд, но глаза впились в руки. Худые, с тонкой кожей, исполосованные морщинами и местами покрытые сухими пятнами.

«Наверно, от воды», — мысль стремглав пронеслась у Тани в голове.

— Ты убожество, — Таня разомкнула губы и посмотрела на мать.

Лидия Николаевна улыбнулась и молча отвернулась от дочери, устремив глаза в книгу.

— Ты давно смотрела на себя в зеркало? — Таня еще больше разозлилась. — Тебе всего пятьдесят! На кого ты похожа, — она села на кровати, отбросив одеяло.

Мать молчала, худыми пальцами сжимая книгу.

— Ты подумала обо мне? Ты хоть раз подумала обо мне? — она дрожала то ли от холода, то ли от волнения.

— Я только о тебе и думаю, — тихо ответила Лидия Николаевна.

— Да что ты говоришь? Я не могу привести друзей к себе домой! Я не могу познакомить их со своей мамой, потому что она убожество! И мне стыдно до смерти! Мне толком нечего жрать каждый день! У меня постоянно нет денег! — она кричала так громко, что соседи сквозь тонкие стены могли слышать каждое слово. — А где мой папа? Где он? Летчик-испытатель? Почему ты всю жизнь молчишь и не говоришь, где он! Он, может, даже не знает обо мне! Вдруг он хороший и сможет дать мне нормальную жизнь? Чего ты молчишь?

— Я тебе говорила, он бросил нас.

— Бросил? Я не удивлена, как можно жить с таким убожеством!

Лидия Николаевна медленно отложила книгу и повернулась к дочери. Несколько секунд она молча смотрела ей в глаза, слушая тяжелое дыхание и громкий стук ее сердца. Еще секунда — худая ладонь со звоном упала на Танину щеку, оставив на ней пылающий огнем след.

Таня молчала, прислонив руку к горящей щеке.

— Сука! — завопила она, подрываясь с кровати. — Ненавижу тебя! — отбросила одеяло в сторону, спрыгнула с кровати и выбежала на кухню, громко закрыв за собой дверь.

Пододвинув табуретку к окну,