Горный завод Петра третьего - Татьяна Александровна Богданович

Солдаты спешились, привязали лошадей к деревьям, выстроились во всю ширину просеки поперек дороги и зайдя с обеих сторон, стали редкой цепью вдоль леса, оттесняя рабочих к середине просеки.

На просеке все затихло. Слышно было только, как трещали догоравшие бревна. Рабочие стояли понуро, не пытаясь бежать, хотя цепь была редкая и им ничего не стоило проскользнуть между солдатами и скрыться в лесу.

Управитель и подоспевшие с завода младшие приказчики возились около Ковригина.

Кто-то сбегал в лес к ручью, принес в шапке воды и плеснул ему в лицо.

Ковригин пошевелился.

– Подымите-ка, – приказал управитель.

Ковригина приподняли за плечи. Он открыл глаза и простонал.

– Можешь говорить? – спросил управитель.

Ковригин слабо кивнул.

– Начинщика назови. Кто первый, злодей, руку на тебя поднял? – спрашивал управитель. – Эй, вы! – крикнул он рабочим. – Подходи ближе!

Толпа колыхнулась и медленно подвинулась, подталкивая передних. Аким стоял в первом ряду.

– Oн… тот вон… Наборщиков, – услышал он свистящий хрип Ковригина.

– Гляди-ка, – сказал управитель, точно обрадовавшись. – Грамотей! Еще кто?

Но Ковригин закрыл глаза и замолчал. Его опустили на землю.

– Ну, ты, сказывай, – обернулся управитель к Акиму. – Кто еще на бунтовство звал? Аким молчал.

– Сказывай. Начинщику бунтовства – сто плетей. За смертное убийство – столько же.

Аким все молчал.

– Когда не скажешь, кто еще на бунтовство и на смертное убийство преклонял, – две сотни тебе.

Из задних рядов донесся несмелый ропот.

– Вы там чего? – крикнул управитель. – Может, другой кто скажет, кто еще приговорщик. Обоим – по сотне. А нет – так две сотни Наборщикову. Выдержит ли, нет ли, как бог велит.

Толпа замерла. Никто не двинулся. Никто не поднял глаз на Акима.

– Запамятовали? Все тебе, стало быть, долгогривый. Эй, Власов, в контору его покуда. Да руки для всякого случая свяжи.

Аким стоял не шевелясь, покуда приказчик Власов стягивал ему назад руки.

Когда Власов повел его под гору, из задних рядов толпы выскочил Захар в рогатке и с ревом бросился было за ним.

– Дяденька Аким! – закричал он. – Куды тебя?

Аким оглянулся. Но тут один из солдат, стоявших впереди толпы, ухватил Захара за плечо и отбросил его назад.

– Угольщики здесь? – спросил в то же время управитель.

Из толпы медленно, один за другим, выходили мужики в лаптях, с черными от копоти лицами, в разодранных, обгоревших рубахах.

– Закидайте землей головни да сторожите тут до утра, чтоб не занялся где лес… А вы, заводские, на работу. На чем порешим, – объявят вам.

Управитель махнул, чтоб ему подвели лошадь, и вскочил в седло.

– А с теми как? – раздался нерешительный голос из толпы.

Управитель придержал лошадь и обернулся.

– Кто говорит? Выходи!

Толпа зашевелилась, выталкивая кого-то. Но никто не выходил.

– Ну? Кто спрашивал? Про кого? Говори.

В разных концах раздавались негромкие голоса:

– Кончился старик… Парень тоже… чуть дышит… С ними как, мол?.. Ковригин коих…

– А кто сам зашибся иль на пожаре обгорел до смерти, – проговорил управитель медленно и раздельно, – тех в поселок несите иль на деревню. Попа позвать, чтоб напутствие дал.

– А ты, – обратился он к капралу, – поставь караул, чтоб угольщики не разбежались. Он тронул лошадь и шагом поехал на завод.

Глава седьмая

Власов запер Акима не в конторе, а в чулане за конторой. Среди разного хлама он выкопал там колодку, набил ее на ноги Акиму, а руки развязал. Потом, все так же молча, он принес из конторы ломоть хлеба, поставил на ящик кружку воды, а сам ушел и дверь в контору запер.

Сразу темно стало в чулане. Аким и разглядеть хорошенько не успел, что там в чулане наставлено. Бочонки какие-то, ящики. Сесть бы хоть – устал, да колодка мешает. Большая, нескладная. Чуть двинешься, доска за всё углами задевает.

Вот, когда мальчишкой он был, учеником, вспомнилось ему, тоже кандалы на него надевали, железные только, и от ноги к ноге цепь. А тут обе ноги в одной колодке, только дырка особая для каждой ноги. В тех, железных, будто посвободнее, все-таки ногами двигать можно. И сидеть тогда веселей было – в кордегардии. Кругом солдаты – рассказывают что-нибудь, смеются. А потом на работу водили, в типографию. Жалели его там наборщики. А тут, как повели его, слова никто не сказал. Точно так и надо. Никому дела до него не было. Оно правда, первый он на Ковригина кинулся, ну так ведь не за себя же.

Теснота в чулане. Нащупал кадушку и сел. Сидеть-то можно, хоть и мешает колодка.

Тихо кругом. Только мышь где-то в углу скребется да за стеной, в конторе, писчик, слышно, пером скрипит. Пишет-пишет чего-то. И все нет-нет заохает или сплюнет. Аким вспомнил, что, когда проводили его через контору, у писчика щека была обмотана, – верно, зубы болели.

«Что-то там на заводе? – думал он. – Один я виноватый остался. На каторгу, может, опять сошлют. А может, насмерть запорют. Бывало же».

«Нет, не может того статься, – вдруг решил Аким. Разве что насмерть запорют. А коли жив останусь, освободит меня новый царь. Узнает, что на приказчика кинулся, и велит вернуть. Волю ж он всем дает, стало быть, и мне. Ведь не один он, Аким, мучится на Руси. Наслушался про чужое горе, когда его по этапу сюда на завод гнали. Весь народ как есть кабальные. И всем новый царь волю дает. Указ его Иван показывал. Нет, уж теперь все переменится. Началось восстание – его никто не остановит. Вот только меня-то новый царь, может, и не поспеет освободить, коли завтра насмерть запорют…Лучше уж и не думать… Писчик-то все пишет. И чего он пишет? Светильню зажег. Темно, верно, стало писать. И в чулане немного посветлело. В щель под дверью свет пробился».

Потом писчик зашуршал бумагой и задул светильню. Тут и в чулане у Акима сразу стало черно, как в гробу. А писчик зашаркал ногами, – верно, ощупью к двери пробирался. Аким окликнул его.

Что ж, так и сидеть ночь на кадушке? Хоть в контору бы пустили – на лавку лечь. Но писчик и не откликнулся. Не слыхал, может. Вышел. Снаружи, слышно было, засов задвинул и замок навесил. Двери в конторе толстые, дубовые, а на окне решетка.

Аким еще посидел. Лечь захотелось. Так бы и вытянулся. Спина устала, ноги затекли.

Прилаживался, прилаживался – ничего не выходит. Теснота, да и колодка еще мешает, не переступить – доска и есть доска, а ноги просунуты в дырки.

Сел на пол, держась за кадушку, к