Горный завод Петра третьего - Татьяна Александровна Богданович

Долго он тогда над этим думал и к своей жизни применял. Он ведь тоже восстал за свою свободу и убежал. Только не повезло ему – опять в кабалу попал.

Очень его та книга проняла. Прямо точно друга нашел. С малых лет не мог он терпеть, что так не по правде люди живут, мучают всякого, кто послабей. С того он и в бега пустился. А тут вдруг Лютер этот говорит, что так и надо, должен человек за свободу свою восставать [Аким по-своему понял слова Лютера. Лютер говорил только о свободе веры. Он никогда не призывал к восстанию против господ].

Дальше-то не очень ему понятно было, ну, да это не важно. Самое-то важное он понял. Главное, значит, не в том, что работать тяжело. Главное, что должен человек вольным быть, а коль его в кабалу берут, должен восставать, как и сам тот Лютер.

Тут он уж больше и ждать не стал: подговорил своего товарища Мартына и сбежал с ним на корабле из Гамбурга. И книжечку ту купил и с собой забрал, благо маленькая она, можно в карман сунуть.

Приехал в Петербург, а там мастер его прежний, Розе, дочку свою Труду замуж выдал тоже за немца мастера. Очень это Акима ушибло. Любил он Труду сильно. А в Гамбурге еще больше вспоминал ее. Одна она его жалела.

Как он узнал про то, так и беречься не стал. Его схватили как бродягу и сослали в Сибирь. А на этапе он повстречался с Иваном, и тот уговорил Акима вместе бежать. Бежать-то они бежали, и на завод Акима приняли, но накопить денег и пробраться на родину, как он мечтал, ему так и не удалось. Императрица Екатерина ІІ издала указ, по которому все беглые, нанявшиеся на заводы, прикреплялись навеки к этим заводам как крепостные.

Так и стал Аким из вольных людей холопом.

Стало быть, в третий раз опять в кабалу попал. И последняя кабала вышла горше всех.

Стал он думать, – чего это ему так не везет? Да ведь и то сказать, не он один. Все так. Словно в каторге все люди живут. И ни у кого-то и в мыслях нет, чтобы от этой неволи избавиться. Точно так и надо.

Совсем затосковал Аким. Только книжкой своей и утешался. Почитает – и точно легче на душе станет. На заводе грамотных никого не было, – видели, что за книгой сидит Аким, а какая книга, – никто и не знал.

А он все думал, как бы это за волю восстать, и снова перечитывал: «Усмирять это восстание за свободу – все равно что запрещать слово божие». Все равно, стало быть, что против бога пойти. Значит, только бы восстание поднять. Да как его поднять одному? Запорют – и все.

И вдруг теперь этот бродяга… Вот оно, восстание-то! Это не то, что он – сбежал да и все. Это уж настоящее восстание. Про такое как раз и Лютер, верно, говорит. За свободу – за волю то есть. Против такого восстания идти – все равно, что против бога. Точно знал наперед Лютер, что тут, на русской земле, такое восстание поднимется. И поднял его сам истинный царь против своей неверной жены и против вельмож, которые весь народ в неволе держали.

Голова у Акима чуть не лопнула. Столько всяких дум в ней забродило. Всю ночь глаз он не сомкнул, только под утро немного забылся.

И вдруг – бом, бом, бом! – над самым ухом. Вскочил. Звонят точно на пожар. На работу разве так звонят? Да и рано. Выглянул в окошко дыму не видно. Подвязал скорее пояс, вышел во двор, зачерпнул ковшом из бочки, плеснул раз-другой на лицо, обтерся подолом рубашки и вернулся назад – шапку взять.

Захар на лавке приладился кое-как между двумя рогульками, под изголовье армяк засунул, чтоб не западала голова, и спал себе.

«Поспеет, – подумал Аким, – на работу-то еще рано».

Он взял шапку, краюху хлеба и пошел.

Из всех изб выскакивали рабочие, поглядывали вверх – не видать ли дыму – и шагали к конторе.

Рабочий поселок растянулся почти от самой заводской стены и до канала, пересекавшего весь завод. Канал-то, по правде сказать, был не канал, а речка, по имени Тора; вытекала она из пруда выше завода и впадала верст за двенадцать от завода в реку Белую. У самой заводской стены была устроена плотина, так что речка в целый пруд разлилась, а дальше самую речку, ту ее часть, что протекала через заводскую землю, выпрямили и забрали в деревянные берега, – вот она и стала здесь больше похожа не на реку, а на канал.

Через канал были перекинуты мостики, так как все заводские мастерские и контора и управительская усадьба были на одном берегу Торы, а рабочий поселок на другом.

В это утро перед мостиком из поселка сгрудилась целая толпа рабочих. Сразу всем не перейти.

Аким тоже остановился. Хотел было показать рабочим царский указ, даже руку сунул, за пазуху, да отдумал – злые все со сна, ругаются.

По понедельникам и всегда неохота идти на работу, а сегодня еще колокол раньше времени ударил. Стало быть, управителю чего-нибудь понадобилось. А от него хорошего не жди.

Перед конторкой и совсем не протолкаться было, хотя конторское крыльцо выходило на длинную просторную площадь, окруженную заводскими мастерскими, сараями и амбарами.

Сегодня на площадь собрались не одни заводские. Крестьян-угольщиков тоже пригнали сюда. В другие дни они не заходили на завод, а с утра прямо шли в лес на просеку.

На конторском крыльце стоял управитель и рядом с ним старший приказчик Беспалов.

Аким этого Беспалова больше всех приказчиков не любил, хотя он не кричал и не ругался, как Ковригин. Очень уж скверная рожа у него была. С одной стороны посмотришь – глаз ласковый, борода гладкая. А с другой – не приведи бог: глаз под нос ушел, щека сизая, рот перекошенный и с виска до бороды точно шнурок прошит. Говорили – польский пан на войне так его полоснул.

Колокол на столбе перед крыльцом конторы замолчал. Управитель вышел вперед и руку поднял. Важный. Лицо бритое, гладкое, розовое, точь-в-точь поросенок-сосунок. Волосы длинные, буклями.

Все затихли.

–Работные люди! От нашего хозяина Якова Борисовича приказ вам,– заговорил он не очень громко, ровным, чужим каким-то голосом. Но на площади стало так тихо, что каждое слово было слышно.–