Икота - Георгий Чернов

Георгий Чернов

Икота

I

Теплый песок, который еще недавно лежал неподвижно в спокойной и тихой ночи, свернулся теперь в несколько неглубоких воронок. В воронки же эти, освещаемые слабо горящими кусками оторванной одежды и резины шин, засосало тела еще совсем молодых парней. И эти тела повсюду здесь: в воронке, около них и вдоль дороги, рядом с тремя сгоревшими почти до основания грузовиками.

Вот один, вцепившийся в свой автомат, пытается в этом застывшем для него времени нырнуть в воронку, чтобы найти там укрытие. Он не движется, а лишь безнадежно смотрит своими стеклянными глазами в пустоту. Одежда, грязная и выцветшая на жарком восточном солнце, порвана и покрыта тут и там кровавыми пятнами, успевшими высохнуть. Руки его, словно сделанные из дерева, покрыты коркой песка, смешавшегося с кровью. Этими руками он вцепился теперь одной в землю, а другой в автомат, как двумя граблями, и застыл.

Все застыло здесь теперь, в этой ночи. Трудно считать, сколько здесь этих тел, и они лежат тут и там — окровавленные, изуродованные. Кто на спине, кто на животе, лицом в песке. Где-то даже свалены в кучу, а из-под груды тел торчат чьи-то руки и пальцы.

Один из тех, кому повезло остаться недобитым, кажется, даже дышит и подает признаки жизни, бесполезно для себя самого пытаясь стонать и мычать, чтобы его услышали здесь, в этой мгле. Он крепко держит свой латунный крестик в ладони, прижав к груди, и дрожащими, потрескавшимися, совсем сухими губами издает какие-то звуки:

— …Сущ… на… бесе… — отрывисто произносит он и вдруг кашляет, отхаркивая скопившуюся в горле кровь, а после продолжает лепетать.

И так, кажется, везде в этом поле можно найти сейчас таких же, едва живых, но еще дышащих, жаждущих быть спасенными людей — дрожащих, в судороге дергающих пальцами на руках, стонущих, зовущих кого-то в бреду.

И сквозь весь этот тяжелый бред и стонущий скрежет слышно вдруг какой-то другой, совсем инородный звук. Он, кажется, не отсюда — не из этого мира мертвецов. Сперва этот звук лишь прорывается, пытается перебить молящихся солдат, но в какой-то момент начинает разрывать эту мутную пленку из голосов и треска огня, и можно отчетливо теперь понять, что это гудение мотора и грохот рессор. И этот звук все нарастает и нарастает, пока за поворотом, из-за холма, покрытого булыжниками и желтой травой, не появляется один грузовик с крытым кузовом, а за ним второй и третий. Они едут с выключенными фарами, подпрыгивая гигантскими колесами на ямах, и гремят уже открытыми заранее откидными бортами.

Через несколько секунд, когда они наконец равняются с еще тлеющими своими собратьями с разодранными тентами кузовов и вскрытыми, как консервные банки, кабинами, колонна останавливается, а двигатели вдруг умолкают. И в этой наступившей снова тишине из грузовика раздается громкий бас:

— Рота, к машинам!

И только звучит это заветное заклинание, как из трех прибывших грузовиков выпрыгивают один за другим солдаты, еще совсем, кажется, свежие, полные сил и энергии, держа в руках носилки. Они строятся вдоль своих автомобилей, становятся по стойке смирно, как роботы, и ждут следующей команды. Но что-то в этой их свежести есть неживое — оно в этих лицах, такое, что даже мертвецы, усыпавшие это поле, кажутся более живыми.

Из кабины же, грузно хлопнув гигантской дверью, спрыгивает огромного роста человек в афганке и расстегнутом кителе песчаного цвета без опознавательных знаков. В одной руке он держит автомат, ремень которого болтается на весу, а в другой огромную рацию. Безусловно, это он подавал ту команду из кабины, ибо кому еще мог принадлежать этот голос? Какое-то время он осматривается вокруг, словно выискивая что-то на этом усыпанном телами кургане, а после снова командует своим громогласным басом:

— За работу!

Стоявшие смирно до этого солдаты вдруг бросаются бежать к мертвецам, как муравьи. Они внимательно, но в то же время торопливо осматривают каждого, проверяют их пульс, и, убедившись, что те безвозвратно мертвы, бегут к следующему, а потом к следующему, к следующему. Находя наконец тонкую нить пульса на чьей-то руке, они подхватывают еще живого за руки и ноги, кладут на носилки и бегут обратно к машинам. Все это длится не дольше одной минуты.

— Сколько? — спрашивает вдруг гигант в афганке у подбежавшего к нему парня.

— Трое, — монотонно отвечает ему тот, строго выправившись и вытянув грудь колесом.

— Маловато сегодня, — задумчиво и уже тихо произносит гигант, глядя куда-то в пустоту. — Ладно. К машинам!

И по звуку этой снова уже громкой команды солдаты-муравьи скапливаются в хвостах своих автомобилей, а после команды «по местам» по очереди залетают в их кузова. Последние двое закрывают откидные борта и сбрасывают вниз заброшенный на крышу край тента.

Все это время командир, свесившись на открытой двери, смотрит за процессом, и когда наконец убеждается в том, что все окончено, стучит по крыше кабины и кричит:

— Поехали!

Грузовики вскоре снова теряются за холмом, из-за которого выехали, и оставляют за собой мертвецов теперь уже в полной тишине — кромешной и бездонной.

II

Пробуждение для Андрея в этот раз было чем-то сродни восстанию из мертвых: его тошнило, голова кружилась, а руки тряслись, словно он был с похмелья. Какие-то мутные мысли, обрывки воспоминаний, осколки в тяжелом, как мокрая вата, мозгу — все это было настолько ему, молодому непьющему парню, несвойственно, что казалось абсолютно нереальным. Сон это или явь?

Когда муть перед глазами его начала проходить, а чувства вернулись, он понял, что лежит на жесткой пружинистой кровати, какая была у них в казарме, еще до войны, и потому в этот момент решил, что он, быть может, вернулся обратно — к себе в роту. Эта мысль, сладостная и рождающая в груди облегчающее чувство оптимизма, нравилась Андрею, и потому он решил не разуверять себя в этом хотя бы какое-то время, но как только муть перед глазами пропала окончательно, а комната вокруг обрела свои настоящие очертания, что-то в той же груди теперь ударило иглой сомнения.

«Это не наша казарма», — пронеслось у него в голове, и он попытался осмотреться, но тут же почувствовал резкую боль в затылке. Больно было так, что он решил уж лучше вообще не двигаться и постараться понять все боковым зрением.

Глаза его, быстрые и тревожные, начали носиться из стороны в сторону, пытаясь определить,