Хеопс и Нефертити - Александр Житинский

Александр Житинский

Хеопс и Нефертити

Бессловесная тварь

В детстве я мечтал стать ветеринарным врачом. Желание, прямо скажем, необычное для мальчика. Да и для девочки тоже. Как правило в нежном возрасте влечет к подвигам. Хочется что-нибудь покорить, куда-нибудь взобраться и долго не слезать оттуда или же выслеживать закоренелых преступников.

Я любил животных, в особенности зверей, и имел несамостоятельный характер. Сейчас я объясню, как связаны между собой эти качества.

Начнем с несамостоятельности.

Когда мне говорят «иди» – я иду. «Стой» – я стою. Я стараюсь идти в ногу и стоять в строю не шелохнувшись. Это совсем не означает, что мне так хочется. Но выделяться я не могу. Мне кажется это постыдным. Когда кто-нибудь поблизости выделяется, я завидую ему, но мне за него неудобно. Например, петь в одиночку перед людьми, считая, что у тебя красивый голос, – это заманчиво, но стыдно. Я всегда пою в хоре.

Мама говорила, что я привык ходить на поводу.

Между прочим, она сама сконструировала мне этот поводок и успешно им пользовалась до недавнего времени. Моя мама обладает непреклонным характером и стальной волей. Именно потому, как я теперь понимаю, она рассталась с папой, когда мне было семь лет. Моя мама – художница. Она работает с тканями. Из цветных лоскутков она создает замечательные полотна – портреты друзей, натюрморты и батальные сцены. Она шьет их на машинке. Портреты и натюрморты забирают друзья, а батальные сцены висят на стене в маминой комнате и пылятся. Я раз в месяц чищу их пылесосом. Мама считает, что творчество должно быть свободным и независимым. Всякая помеха ему рассматривается мамой как выпад против ее личности.

С семи лет я мою посуду. С двенадцати – готовлю обеды и стираю. Раньше это делал папа. Промежуток в пять лет между мойкой посуды и стиркой, когда папа ушел вести хозяйство к другой жене, я вспоминать не люблю. Мама сидела за швейной машинкой, прострачивая батальные сцены, а я жарил яичницы – по три сковородки в день – и осваивал стиральную машину.

В общем, я шел на поводу у мамы.

Другими словами, я чувствовал себя безответным щенком, попавшим в умелые руки дрессировщицы. Понятна теперь моя любовь и привязанность к собакам, а потом уже и ко всем бессловесным тварям – лошадям, коровам, козам, зайцам, медведям, тиграм, слонам, крокодилам и жирафам. Я сам был бессловесной тварью. Я мало и редко говорил, а если говорил, то неубедительно и неумело. Я не любил говорить.

Звери понимают друг друга без слов. Поразительны единение и организованность звериного стада! Представьте себе, что они стали бы дискутировать, дебатировать и декларировать. Они бы просто погибли.

Звери также не умеют врать.

Поэт Есенин когда-то назвал зверей «меньшими братьями» и сообщил, что он никогда не бил их по голове, хотя такая постановка вопроса меня лично удивляет. Почему их непременно нужно бить по голове? На самом деле они наши старшие братья. И эволюционно, и нравственно. А меньшие и изворотливые братья – это мы. Впрочем, стихи, безусловно, прекрасные.

Только в одном случае я жалею о том, что звери лишены языка. Они не могут пожаловаться на боль. Звери тоже болеют, но лечить их трудно.

У льва болит зуб, но знает об этом один лев. Дрессировщик об этом не знает. Он видит, что со львом что-то неладное, и дает ему лекарство от желудка. И лев мучается дополнительно.

Вот почему в детстве меня тянуло в ветеринарные врачи. Я посещал кружок биологии, которым руководил Аветик Вартанович Папазян. Он был похож на грустного бегемота – с маленькими черными глазами, с большим животом и синеватыми круглыми щеками. Из недр Папазяна исторгались шумные вздохи. Папазян был одинок и неухожен. Мы выращивали морских свинок в огромных количествах. Кроме свинок, мы увлекались хомяками, черепахами и аквариумными рыбками. Папазян брал черепаху короткими волосатыми пальцами и клал себе на живот. Черепаха ползала по животу Папазяна, как по земному шару, пока Аветик Вартанович сидел не шевелясь, откинувшись на стуле. Потом Папазян крупно вздыхал, напоминая черепахе землетрясение, и говорил с удивительной нежностью старого армянина:

– Черепаха слышит тепло…

И мы тоже слышали тепло Папазяна. Между собой мы звали его папой Зяном. Папазян был одинок вдвойне – у него не было жены, а родная Армения находилась так далеко, что черепаха не доползла бы до нее за всю свою жизнь. А живут черепахи долго.

Получилось так, что Аветик Вартанович в некотором смысле заменил мне отца, сбежавшего от стрекотания маминой творческой машинки. Одно время мне хотелось, чтобы мама вышла за него замуж. Я даже познакомил их. На следующий день мама мне сказала:

– От него пахнет морской свинкой.

И я понял, что мой номер не удался. Хотя морские свинки не пахнут. Кошки пахнут значительно хуже. Моя мама из всех животных признает только кошек. Может быть, поэтому я их не люблю – единственных из всех зверей. Таким образом, если выражаться математически, я люблю все множество зверей, исключая одну точку – кошек. Эту точку любит мама. Значит, мы с мамой любим все множество.

Эту несложную теорему я ощущаю на своей шкуре каждодневно. В эпоху папы у нас было две кошки. После него появился еще кот, которого мама в память об ушедшем папе назвала Пуританином. У мамы странный юмор. Она считала папу излишне аккуратным и благовоспитанным. Ее удивляло, что он страдал от обилия цветных пыльных тряпок.

К сожалению, эта папина черта передалась мне.

Так или иначе, я каждый день ухаживаю за престарелым Пуританином и кормлю его, испытывая смешанное чувство жалости и неприязни. Мама при всей своей любви не знает, чем и как питается Пуританин. Она любит лежать с ним на тахте и чесать ему белое брюхо.

Я никогда не выражал своего недовольства. Оно утопало во мне вместе с внутренними криками о помощи.

Кстати, я не сообщил о себе самого главного. Меня зовут Тихон.

Как я ненавидел это имя! Как я ненавидел себя – тихую бессловесную тварь!

Имя мне, естественно, выбрала мама. Она решила, что так будет просто и оригинально – Тихон. Она была права: я ни разу не встречал живого человека с таким именем. Только в литературе прошлого века. Так я и жил с маминой оригинальностью. Можете себе представить, каково мне приходилось. Вообразите хотя бы на минуту, что вас зовут Тихон, – и прощай ваша судьба, ваше счастье и надежды. Прощай все!

Мало того, мама не дала мне отцовской фамилии, а присвоила свою. Конечно, фамилия у отца была не очень благозвучная – Ворсиков. Мама сказала, что Тихон Ворсиков – это вызывающе смешно, это неблагоприятно отразится на судьбе и может привести к несчастью. В результате она подарила мне свою роскошную дворянскую фамилию, хотя я полагаю, что Тихон Первозванский – это еще хуже, чем Тихон Ворсиков. Чувствуется неумелая и жалкая попытка переломить судьбу. Таким идиотским способом ее не сломаешь, я уже знаю.

Так я и жил Тихоном Первозванским, непрерывно помня, что я – Тихон Ворсиков.

Не стоит и говорить, что моя любовь к животным от этого только крепла. Они тоже не выбирают себе имя, а носят то, что дают.

Также не буду говорить о том, каким страданиям я подвергался в школе, нося такое имя. Даже учителя не могли скрыть улыбку, знакомясь со мною. Мои сотоварищи не улыбались. Они глумились. Ну скажите – что смешного в имени Тихон? Юмора здесь не больше, чем в Михаиле, к примеру. Вдумайтесь только – Миха-ил! Это же почище Тихона будет! Однако над Михаилами никто не смеется. Они законны и уважаемы.

Но если бы дело ограничилось именем и фамилией! Мама выбрала мне и профессию. О ветеринарстве речи быть не могло. Мама не хотела слышать о ветеринарах. Даже нейтральная профессия биолога не устраивала маму, помнившую о Папазяне. Поскольку она считала, что творческими талантами я пошел в своего папу Ворсикова, то есть был лишен их начисто, то предложила мне модную в то время специальность кибернетика. Мама довольно приблизительно представляла себе ее сущность, но слышала по радио, что кибернетики занимают передовые рубежи науки. И мама, не дрогнув, послала меня на эти рубежи, когда я без блеска закончил школу.

Теперь вы понимаете, почему я иногда выражаю свои мысли математическим языком.

Мне удалось слегка обмануть маму, выбрав оригинальную область кибернетики, называемую бионикой. Мама клюнула на оригинальность и пропустила мимо ушей биологический корень названия этой науки. Таким образом я стал биоником, хотя до сих пор не знаю, что это такое. Согласно официальным представлениям, бионика – это наука, изучающая процессы управления и связи в живых организмах и применяющая их принципы на практике.

Возможно, это и так. Но после окончания института я поступил работать в конструкторское бюро инженером-конструктором и стал собирать схемы и настраивать их. Общим изучением летучих мышей, пчел и бабочек занималось начальство, я доводил до ума техническое воплощение отдельных органов. Скажем, схему, имитирующую работу хоботка пчелы. Хоботок собирались применить для лабораторных анализов пыльцы различных растений. Техническое воплощение всей пчелы занимало несколько железных шкафов. Мой хоботок один весил пять килограммов и работал средненько – на уровне ординарной пчелы.