Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

Как всегда бывает в таких случаях, в нашем светском обществе царило всеобщее суровое осуждение великого князя, но было немало и лиц очень высокопоставленных, отнесшихся к этому событию с почти радостным возбуждением от скандала, а некоторые, потешаясь и осуждая, доходили одновременно и до удивительного заискивания перед молодой четой.

Для простого русского народа событие прошло незаметным, так как дело касалось не лично самого царя. Женитьба моего великого князя вызвала также на страницах иностранной печати много неверных и странных толкований.

Брак его, как известно, совершился 16 октября 1912 года в православной, но не русской, а заграничной сербской церкви в Вене, и именно с этим обстоятельством связывали за границей последовавшее вскоре увольнение со своего поста нашего посла ввиду якобы постигшей его жестокой опалы Его Величества.

Некоторые иностранные газеты даже впоследствии утверждали, что раздражение государя на Австрию объяснялось обстоятельствами именно этого брака, что и вызвало европейскую войну!!!

Стоит ли говорить, что такие утверждения были совершенно измышлены. Если государь и был на кого-либо в этом деле раздражен, то лишь на самого себя, на свою доброту, доверчивость и благородство.

В феврале 1912 года начались торжества 300-летнего юбилея дома Романовых170, и Большой двор переехал из Царского Села в Петербург в Зимний дворец.

Мы с женой на эти дни переселились с согласия государя также из Гатчины в Зимний дворец, где нам на самом верху, в так называемом фрейлинском коридоре, было отведено помещение.

Попадать в него надо было с площади с комендантского подъезда, где имелся и лифт, так что его «высокое» положение было не особенно ощутительно. Наши комнаты выходили на дворцовую площадь и были, в общем, очень удобны. Неприятно было только старинное отопление калориферами с сухим жаром и запахом горелой пыли, несшихся из его труб. Комнатная меблировка свитских помещений почти не отличалась от меблировки свитских помещений в других дворцах и, как всегда, была немного сборной. Большинство вещей принадлежало к царствованиям Николая I и Александра II.

До этого времени я бывал в Зимнем дворце только в дни больших высочайших выходов или на балах, когда он весь был полон блестяще одетого народа, и жить в нем тогда мне приходилось впервые.

В дни торжественных собраний не думалось вовсе о прошлом, которое хранили его стены, да и сама наружная громада дворца не казалась такой подавляющей, как теперь, в особенности при возвращениях поздно по вечерам «домой», когда его бесчисленные окна были почти не освещены и лишь с высоты дворцовой крыши яркий столб света от прожектора бороздил и небо, и соседние улицы по всем направлениям.

Ночная мгла становилась от этого еще более мрачной, а размеры здания еще громаднее. Да и внутри по вечерам Зимний дворец из-за неполного освещения и величины помещений казался совершенно пустым и неуютным. Самый обыденный шорох или отдаленные чьи-то шаги представлялись поэтому невольно таинственными и бывали порою неприятны. Днем, конечно, такое впечатление совершенно пропадало, а текущая придворная жизнь лишь на короткое время позволяла переноситься мыслию в то великое или ужасное, чему бывал свидетелем этот дворец со дня своего основания. Впрочем, всякий старинный, даже не исторический дом заключает в себе столько же данных для раздумья.

Второй раз мне пришлось жить короткое время в Зимнем дворце уже во время войны, осенью 1916 года, когда к нам приезжал японский принц Канин171 и я был назначен государем состоять при нем на время его пребывания в России.

Принцу и мне было тогда отведено помещение в так называемой «запасной половине дворца», где обыкновенно жили и другие иностранные высокие гости. Комнаты запасной половины были громадны, стильно и красиво обставлены и своею роскошью и размерами намного превосходили помещения тех иностранных дворцов, где мне приходилось бывать.

Моя тогдашняя спальня в Зимнем дворце легко могла бы вместить пол-эскадрона солдат.

Тогдашние 300-летние юбилейные торжества начались молебном в Казанском соборе в присутствии Антиохийского патриарха (Григорий IV. – О. Б.) и своими дальнейшими картинами мало чем отличались от других подобных же красивых дворцовых торжеств.

Разве только великолепный бал, данный в честь Их Величеств петербургским дворянством в их собрании, разнообразил их течение и напоминал собою невольно подобные же картины из «Войны и мира».

Принесение поздравлений в Зимнем дворце длилось несколько часов. Поздравлявшие сначала целовали руку императрицы-матери, а затем подходили к молодой государыне. Обе императрицы к концу выглядели совершенно изможденными.

В память этого юбилея были учреждены юбилейные медали и особый романовский знак, жалованный всем лицам обоего пола, имевших счастье лично принести в тот день поздравление Их Величествам172.

Знак этот было положено считать наследственным, переходящим лишь к старшему сыну или дочери.

Весной этого же года государь с семьей выехал по Волге в Кострому173 в свою «Романовскую вотчину», а оттуда прибыл в Москву, где юбилейные торжества и окончились.

Я никогда не забуду волнующего впечатления, вынесенного мною из тогдашних московских дней. Единение царя со своим народом в них сказалось наглядно – единение не только внешнее, но еще больше духовное.

В особенности осталась незабвенной картина, когда государь, сойдя с коня, направился пешком, по примеру своего предка, в Кремль в предшествии, как было тогда, многочисленного духовенства.

Народ тогда прорвал шпалеры войск, бросился к государю, тесно окружил его и вместе с ним через узкий проход заполнил Кремль.

Согнать такое невообразимое количество людей и заставить их быть такими искренними было бы не по плечу всей полиции мира.

Как могли государь и государыня до самой кончины не верить в искреннюю преданность и любовь к ним простого народа, когда такие картины им лично приходилось переживать неоднократно.

XX

Из моей флигель-адъютантской службы

Столь неожиданный и так нежеланный всеми брак моего великого князя с два раза уже разведенной г-жой Шереметьевской-Мамонтовой-Вульферт, как я уже сказал, отозвался на мне лично самым тягостным образом.

О моих внутренних переживаниях я не буду тут говорить – они, конечно, принадлежат только мне одному, да и в то особенно горькое время я не делился ими даже с самым близким мне другом – женою. Скажу только, что о своем дальнейшем служебном положении я тогда не думал.