Жизнь Гюго - Грэм Робб

Когда Гюго жаловался на исчезновение старого Парижа, он вспоминал старинную, средневековую канализацию, чрево большого города под самим городом. С тех пор старинную клоаку заменили мощной системой переработки отходов, которую показывали туристам. Наряду с Оперой и улицей Риволи парижская канализация стала одной из жемчужин прямолинейного Парижа Османа. Для Гюго политические аллюзии были очевидны: старая клоака была «совестью города», где «всякая вещь принимает свой настоящий облик или, по крайней мере, свой окончательный вид». Даже лицо императора «откровенно зеленеет». «Куча отбросов имеет то достоинство, что не лжет».

Эта едкая метафора служила манифестом. Революционная идея, до него высказанная Эженом Сю и Пьером Леру{1103}, заключалась в том, что человечество производит именно такое количество навоза, чтобы выращивать свой хлеб насущный. В «Отверженных» Гюго развил эту мысль в нескольких направлениях. Для него новенькая система канализации Османа была одним из великих символов глупости режима. Главный кишечник нового Рима, могущественная «великая клоака» несла к морю позорные тайны парижан – дерьмо стоимостью 25 миллионов франков. «Никакое гуано не сравнится по плодородию с отбросами столицы», – пишет он в приступе редкого для него патриотизма, в то время как жестокая экономия, основанная на кредитах и общественном неравенстве, господствует на земле.

Еще один, не такой вопиющий, «недостаток» ведет к источнику незабываемого запаха, описанного в романе. Гюго необычайно беззаботно относился к датам. Дважды сюжетные линии уходят в сторону, переплетаясь с другими линиями. Поэтому Жан Вальжан начинает отбывать свой второй тюремный срок за полгода до того, как его арестовывает Жавер, а Мариус еще не признался в любви Козетте в феврале 1833 года, хотя в том месяце состоялась их свадьба. В одном месте Гюго пишет: «Лет восемь или девять…», хотя легко было проверить и написать точную цифру{1104}. Тем не менее ощущение быстро текущего времени, подводное течение памяти, нездоровое влияние прошлого на настоящее переданы безукоризненно.

Вопреки сказанному, действие романа опирается на две точные даты. Во-первых, 5–6 июня 1832 года: восстание, которое Гюго наблюдал непосредственно в проезде Сомон. Это метафорическая и буквальная баррикада, на которой пересекаются все сюжетные нити и встречаются почти все персонажи, как прутья сплетаются в плотине (на два дня приходится примерно пятая часть действия романа). Вторая дата – 16 февраля 1833 года: свадьба Мариуса и Козетты. Для самого Гюго день 16 февраля был памятным: тогда он впервые переспал с Жюльеттой.

Подобно «Созерцаниям», «Отверженные» – это великая пирамида с двумя тропами, ведущими к центру: «историческая драма XIX века» и оккультная автобиография Виктора Гюго. Так, 16 октября 1823 года – дата, когда Жан Вальжан прыгает в море в Тулоне. Все решают, что он утонул. Кроме того, в тот день Эжен Гюго написал последнее письмо из клиники для душевнобольных.

7 сентября 1832 года Жана Вальжана просят выдать замуж приемную дочь. 7 сентября 1843 года Гюго узнал, что Леопольдина погибла.

Наконец, как указывает сам рассказчик, действие перешагивает огромную пропасть в декабре 1851 года. Вот почему два решающих совпадения, на которых построен сюжет, происходят в меблированных комнатах в доме номер 50–52 по Госпитальному бульвару (несуществующий адрес) – «до нашей эры» и «нашей эры», как в жизни Гюго, так и на перекрестке современной Европы.

Поскольку роман заканчивается в 1833 году, в нем описано общество, которое только начинало ощущать на себе влияние Виктора Гюго. Иными словами, фоном послужили воспоминания Гюго о жизни до того, как он «родился заново» с помощью Жюльетты: улица Фельянтинок, салон его матери, побежденный генерал Гюго, а также фантазии-воспоминания о веселых студенческих днях и хорошеньких любовницах. Он искал в литературном превосходстве своего рода искупление: если повествование получится связным, он докажет, что противоречия первой половины его жизни были необходимой прелюдией ко второй ее половине. Враждующие родители примирятся в своем младшем сыне, а битву при Ватерлоо выиграет Франция… Такого рода завершение, конечно, невозможно, на что он намекает в конце романа:

«На камне не вырезано имени.

Только много лет назад чья-то рука написала на нем четыре строчки, которые с каждым днем становилось все труднее разобрать из-за дождя и пыли и которые теперь, вероятно, уже стерлись…»

Такое стирание в финале – единственно возможная развязка, как и упорство Гюго в том, что будущее – также форма забвения. Болезненное чувство ностальгии в парижских сценах отражает мучение его разума, способного призвать все настроения и обстоятельства, в которых образовались его давно отвергнутые убеждения. Извилистая, сложная структура романа – это и структура ума Гюго, и структура той сложной организации, которую он заранее называл «полным собранием своих сочинений» – обширного и связного произведения искусства, массива, выстоявшего, несмотря на все исторические катаклизмы и переменчивые взгляды автора.

Несмотря на величие своих достижений, Гюго не утратил способности остро реагировать на критику. Он откликался, почти как если бы написал роман для небольшой группы друзей, создавших «французскую литературу». «Газеты, которые поддерживают старый мир, говорят: „Это ужасно, позорно, одиозно, отвратительно, чудовищно, гротескно, отталкивающе, бесформенно, громадно, страшно и т. д.“ Демократические и дружественные газеты отвечают: „Нет, это неплохо“»{1105}.

Отклики самих отверженных приходили в виде умоляющих писем: «Я в Антверпене и собираюсь отплыть в Новый Свет. У меня нет денег. Если вы не вышлете мне суммы, чтобы оплатить мой проезд, дорогой хозяин, я украду подсвечник и попаду в тюрьму, как Жан Вальжан»{1106}. Более практичные прилагали номер своего банковского счета. В 1868 году Гюго подсчитал: чтобы удовлетворить все просьбы, ему придется зарабатывать еще 8 миллионов франков в год{1107}. Раздача милостыни входила в число его любимых способов времяпрепровождения. Вместе с тем в прессе – как французской, так и бельгийской – регулярно появлялись заметки о его скупости. В то время как «Отверженные» оказывали воздействие на общественную правовую систему, их автора клеймили скрягой и ханжой.

Тем летом Гюго вместе с Жюльеттой бежал в Рейнскую область. В Кельне он узнал, что во Франции запретили ставить в театре «Отверженных» по либретто Шарля. В сентябре Гюго приехал в Брюссель, чтобы посетить банкет, устроенный издателями. Со всей Европы туда съехались журналисты; им хотелось послушать, как Виктор Гюго восхваляет свободную прессу{1108}.

В конце сентября 1862 года он вернулся в свою островную крепость, где снова стал вести беседы со старым другом Океаном, «который всегда соглашается со мной»{1109} и не скупится на бодрые советы: «Помни совет, который у Эсхила Океан дает Прометею: „Тайна мудреца – казаться безумцем“»{1110}.

Судя по состоянию дома, Гюго всерьез воспринял совет Океана. Через шесть лет после покупки дом изменился до неузнаваемости[42]{1111}.

Когда Гюго уезжал, гостей водили на экскурсию по дому. Экскурсии проводила Жюли Шене. Экскурсанты расписывались в книге посетителей. Пролистывая ее, Гюго отметил преобладание «английских полковников и американских пасторов»: «почти тысяча» посетителей летом 1867 года{1112}. Со светлой улицы они по падали в полумрак вестибюля, заставленного резьбой, медальонами и сувенирами, напоминающими о жизни и творчестве Гюго, на которые падал цветной свет сквозь бутылочное стекло. Слева находилась спальня Вакери, в которой сейчас стоит кассовый аппарат и продаются открытки; справа – бильярдная, служившая также портретной галереей. Стены закрывали гобелены. За готическим крыльцом с надписью «ВИКТОР ГЮГО – СОБОР ПАРИЖСКОЙ БОГОМАТЕРИ» шел так называемый «Фарфоровый коридор», похожий на огромный уэльский буфет. Он вел в заднюю часть дома и в сад. Он был расписан кирпично-красным, чтобы оттенить тарелки. Главным экспонатом служил севрский обеденный сервиз, подаренный Гюго Карлом Х в 1825 году. Коридор освещался одним из пятидесяти шести зеркал, благодаря которым, по замыслу Гюго, «стены исчезали».

Лестница слева вела в спальни двух Аделей, в красную и голубую гостиные, обставленные чудесным образом, по точным детским воспоминаниям Гюго о дворце Массерано в Мадриде{1113}. Через застекленную дверь можно было выйти из голубой гостиной в оранжерею, куда летом подавали ужин и где гости срывали виноградные гроздья прямо с лоз. Центральное место в столовой занимало огромное деревянное кресло предков: в их вечное отсутствие слуги пользовались креслом как подставкой для подносов, а в другое время в кресле лежал пес, который, во всяком случае, мог быть реинкарнацией более раннего Гюго.