Русь. Том II - Пантелеймон Романов

— Ну-ка, дай, что ты читал, — сказал он.

Солдат в шапке, побледнев, не шевелился и то взглядывал на Савушку, то отводил глаза в сторону.

— Да что вы, черти, не верите мне, что ли! — сказал вдруг Савушка, совершенно безотчётно обращаясь к солдатам совсем не так, как должен обращаться офицер.

Солдат в шапке полез в карман, а остальные с неуверенными, виноватыми улыбками смотрели, как Савушка брал из рук солдата затрёпанный и протёршийся на сгибах рукописный листок.

Очевидно, этот листок уже давно ходил по рукам.

Савушка стал читать:

«Прочитай своим солдатам, передай дальше по ротам», — значилось в листке, и дальше:

«Я, крестьянин, обращаюсь к вам, братья. Докуда будем губить себя, то есть крестьянина? Настанет время, надо губить тех зверей, которые губят миллионы людей. За какие-то интересы чужие кладём свои головы».

Савушка мельком взглянул на солдат (их было трое). Они продолжали сидеть на деревянном обрубке, валявшемся на полу избы. Один смотрел перед собой в земляной пол избы, другой разминал на колене какой-то ремешок, а третий, добродушный солдатик с неуверенной, виноватой улыбкой, ждал, когда Савушка прочтёт листок.

«…Помните, братцы, чтобы убить зверя, который миллионы губит людей за свой интерес, надо действовать, пока оружие в руках. Первое: долой царя, убить его, поубивать пузанов, которые сидят в тылу да в тепле, гребут деньги лопатой и губят нас, крестьянина… Долой царя, долой правительство!»

Савушка медленно складывал листок. Потом взглянул на ждавших его суда над ними солдат.

— Знаете, что за это бывает? — сказал он.

Солдат, у которого он взял листок, поднял на него снизу глаза и неловко проглотил слюну.

— А офицеру, который нашёл такую штучку и не донёс о ней, тоже знаете что будет?

— Знаем, — сказал потупившись и каким-то сиплым голосом солдат в лохматой шапке.

— Так вот, ребята, держись осторожнее и помните, что от меня можете ничего не скрывать как от самих себя, — сказал Савушка, почувствовав вдруг, как какой-то ком подкатывается ему под горло.

Солдаты робко и неуверенно улыбнулись, как будто боялись поверить тому, что услышали от Савушки.

— Одно слово, спасибо вам за такие слова, — благодарно сказал солдат, пряча в голенище бумажку.

Савушка вышел поскорее из избы, потому что у него позорно зачесались глаза.

XXI

В тылу не терпели таких лишений, как на фронте. Установившееся затишье позволило даже совсем забыть о войне и по-старинному встретить и проводить широкую масленицу.

В этом году всю масленую неделю продержалась настоящая зима. В Москве по утрам, когда над бульварами занималась заря и открывались первые булочные, на улицах лежал свежий, выпавший за ночь снежок, схваченный лёгким морозцем.

Днём всю неделю пахло блинным чадом. Народ кишел в Охотном ряду перед магазинами и лавками, на открытых дверях которых висела мороженая рыба и — головой вниз — чёрные, краснобровые глухари. А продавцы с лотками занимали весь тротуар от Тверской до трактира Егорова.

И весь Охотный, с растолчённым снегом, занавоженными извозчиками дворами, вероятно оставался таким, каким был он сто лет назад, с низенькими домами и магазинами, и только в конце его, на углу Большой Дмитровки, возвышалось огромное здание Российского благородного собрания.

Купцы, обыкновенно пившие за конторкой чай, и шустрые приказчики теперь сбивались с ног, бросаясь от одного покупателя к другому, и, стараясь угодить, сами выносили плетёные корзины с навагой, икрой и осетриной в дожидающиеся у магазина сани.

На Страстной площади перед монастырем по вечерам длинной вереницей стояли лихачи. Кучера в синих до земли кафтанах, с рядом серебряных пуговиц на толстом подкладном заду обходили своих рысаков, поправляя им чёлки и смахивая веничком из конского волоса напорошившийся на сиденье и полость мелкий снег.

То и дело подходил какой-нибудь загулявший купец или приехавший с фронта военный и нанимал лихача. Высокие санки с узким задком из плетеной, залакированной соломки неслись вдоль Тверской. Рысак в попоне или голубой сетке, раздувая ноздри и пыхая паром на шибкой, размашистой рыси, бросал комки снега, стучавшие в передок. А седоки, спрятав лица в мех воротников, отдавались быстрому бегу саней между двумя рядами освещённых магазинов, сверкавших морозными узорами окон.

На Девичьем Поле толпился простой народ, для которого тут были устроены развлечения — карусели, расшитые и разукрашенные позументами. Мальчишки с красными от мороза щеками, мелькая в сливающемся круге, лихо неслись на диковинных драконах и конях.

Но на первой неделе поста с самого понедельника распустило. С крыш полились дождём капели. Рыхлый снег посерел и замесился под ногами.

Унылый великопостный звон нёсся над старой Москвой. Старушки с исплаканными лицами, покрытые чёрненькими платочками, с костылями в руках уже плелись в церковь к службе. Иногда к церковной паперти подходил толстый купец с запухшими глазами и с покаянным вздохом молитвенно поднимал сложенные в щепоть жирные пальцы.

А торговцы в Охотном ряду на соблазн говельщикам уже выставили новые, великопостные приманки — всякие грибы и соленья в кадках, острые маринады из вишен и слив. В промасленной бумаге лежали большие брусья желтоватой ореховой халвы или белой кавказской, что откалывается, как мрамор, и пристаёт к зубам.

Какой-нибудь мастеровой в прожжённой шапке, проходя мимо, говорил:

— Господам и купцам круглый год масленица: одна кончилась, они другую начинают.

— Они и из войны себе масленицу сделали.

А в родительскую субботу старушки с узелочками потянулись на кладбище — поминать родителей.

В Вербное воскресенье на Красной площади вдоль всей Кремлевской стены ставились палатки, около которых толклись толпы народа. Над головами, колеблемые ветром, качались на нитках связки красных воздушных шаров, на которые разбегались глаза у ребятишек.

В воздухе стоял надрывный писк всяких свистулек и резиновых надувных чертей. Разносчики с ящиками на ремнях толклись в толпе и продавали всякие великопостные чудеса.

А по чистому пространству площади, мимо памятника Минину и Пожарскому, двигались непрерывной вереницей собственные экипажи: выезжали на гулянье и на всенародный смотр богатые московские невесты.

Но в этом году заметно меньше было их: большинство ушло в сёстры милосердия, а потом и выезды эти стали уже выходить из моды.

Проводив Вербное воскресенье, Москва начинала ждать Пасху.

XXII

1 апреля в царской ставке, помещавшейся в доме могилёвского губернатора, был созван военный совет, на котором присутствовали сам царь, генералы Алексеев, Эверт, Куропаткин и вновь назначенный вместо Иванова главнокомандующий Юго-Западным фронтом Брусилов.

Члены совета собрались в гостиной губернаторского дома и тихо переговаривались, поглядывая на золоченые фигурные ручки высоких дверей царского кабинета.

Отяжелевший Куропаткин, злосчастный герой японской войны, стоял у окна и, заложив большой палец за ремень на толстом животе, тихо разговаривал с новым главнокомандующим Юго-Западного фронта Брусиловым.

Брусилов, со своим узким, точно сдавленным, тонким лицом и узким высоким лбом, вежливо, но нехотя отвечал на вопросы старого генерала. Он, видимо, имел, что сказать в совете, и не хотел высказываться раньше времени в частной беседе.

Командующий Западным фронтом генерал Эверт угрюмо стоял в стороне и, беспокойно играя за спиной пальцами, смотрел в окно.

Вдруг ручка у двери повернулась. Куропаткин, с таким вниманием выспрашивавший Брусилова, сейчас же повернулся от него в сторону двери, недослушав и потеряв всякое внимание к собеседнику.

Генералов пригласили в кабинет.

Там было три человека: Николай II, Алексеев и великий князь Сергей Михайлович, занимавший должность инспектора артиллерии.

Николай в простой гимнастёрке с Георгием, с несколько помятым от сна лицом, стоял у письменного стола и, наклонив немного набок голову, вяло и недовольно слушал, что говорил ему его начальник штаба.

Сергей Михайлович, имевший родственное сходство с царём, как свой человек, стоял у окна и смотрел в чёрный безлистый сад.

Император поздоровался с пришедшими, и все, подойдя к другому, большому столу, на котором была разложена карта, стали рассаживаться, осторожно передвигая стулья.

Алексеев, со своим солдатским лицом и прямыми усами, как хороший слуга, заботливо подвинул по сукну стола колокольчик ближе к царю.

Но Николай, подвинув колокольчик обратно, сказал:

— Ведите заседание вы.

Ничто так его не утомляло, как председательствование в заседаниях, где требовалось длительное напряжённое внимание, тем более сейчас, когда у него было ещё не разошедшееся дурное, после сна, настроение и он украдкой часто зевал, не разжимая челюстей, отчего на глазах выступали слёзы.