Русь. Том II - Пантелеймон Романов

— Ироды, обдиралы! — кричали жёны рабочих на базаре по адресу мелких торговцев. — Всю кровь готовы выпить, окаянные!

— «Ироды!»… А ты спроси, сколько с нас оптовики и фабриканты дерут!

Когда же набрасывались на оптовиков и фабрикантов, они говорили:

— А вы посчитайте, сколько нам стоит топливо и сырьё, тогда и говорите. Мы едва концы с концами сводим, углепромышленники и дровяники с живых с нас кожу дерут.

Когда негодование перекидывалось по адресу дровяников и углепромышленников, они говорили:

— А вы знаете, сколько нам рабочие руки стоят? Они вдвое с нас за всё дерут.

— Какие рабочие руки?

— Мужья ваши!

Получался заколдованный круг.

Пробовали вводить таксу. Товары исчезали на другой же день после объявления таксы. Конечно, при этом некоторые товары, вроде яиц, не выдерживали долговременной отсрочки сбыта, и их целыми возами приходилось отправлять за город на свалку. Но владельцам от этого убытка не было, так как на следующей партии они наживали вдвое больше благодаря недостатку продуктов.

Вся общественность и промышленные круги объявили поход против мародеров тыла. Ставился уже вопрос о том, что если власть имеет право требовать жизни от сынов отечества для зашиты родины, то почему она не имеет права наложить руку хотя бы на часть капиталов и собственности.

Но правительство даже не решалось произвести ревизию складов, «чтобы не нарушить правильного хода торговых операций и не внести тревоги в торговый мир», так как при первом же упоминании о капиталах среди торгового мира действительно поднялся переполох.

А между тем заготовщики продуктов для войск ездили по самым хлебным районам, просили, молили, грозили и нигде не могли найти хлеба, так как по твёрдым ценам владельцам, конечно, было невыгодно продавать.

Общественность требовала от власти беспощадной расправы с такими бандитами, грабившими истекающую кровью страну. Но расправа, представлявшаяся наивным интеллигентным людям делом лёгким, на самом деле далеко не была такой: в числе бандитов, грабивших истекающую кровью страну, были такие, которых неудобно было не только трогать, а даже и предавать дело гласности.

Все эти обстоятельства привели к тому, что блестяще начатое наступление Брусилова, уложившего вторично на полях Галиции и Польши около миллиона человек, начало выдыхаться и к осени 1916 года остановилось совсем, а потом галичане, бывшие в ужасе от этого вторичного освобождения, с облегчением увидели также и вторичное бегство русских армий из своих владений.

XXVIII

Начавшиеся беспрестанные смены министров указывали на лихорадку и метание власти, очевидно терявшей почву под ногами.

В Думе всё чаще и чаще слышались негодующие возгласы либеральных вождей, которые обращались к правительству, требуя, чтобы оно передало им власть для спасения страны.

Милюков произнёс в Думе оглушающую речь, в которой спрашивал, как нужно расценивать всё, что делается в стране: как глупость или как измену?

Кадеты так шумели, что публика считала их главными зачинщиками наступления на правительство, и многие горячие головы уже тревожно спрашивали:

— Когда начинаете?

На них смотрели с недоумением.

— Что начинаем?

— Восстание… революцию!

Тогда вожди холодно разъясняли, что оружие Думы — слово и что если они говорят о том, что правительство никуда не годно, то это делается с тем, чтобы негодованием Думы разрядить негодование масс и не дать ему вылиться в насилие. Если правительство негодно, то это вовсе не значит, что его нужно свергать революционным путём. Дума борется только парламентским способом.

— Да какой же это парламент, когда вас то и дело разгоняют!

— Нужно добиться, чтобы не разгоняли.

Тем не менее эти постоянные обращения привели вождей к мысли, что необходимо выработать твёрдую линию действия и составить декларацию-программу ввиду того, что, очевидно, недалёк тот момент, когда вождям придётся заменить собой бездарное правительство и твёрдой рукой повести страну к победе.

С этой целью решили собрать у председателя Думы влиятельных людей прогрессивного блока и написать декларацию-программу. Милюков набросал проект её.

На заседании присутствовали: церемониймейстер, как в шутку звали Крупенского за его придворный вид, затем Шульгин, скромный и тихий Годнев, ходивший всегда согнувшись и, сощурив свои близорукие глаза, внимательно вглядывавшийся в идущих навстречу, затем — Ефремов и Милюков.

— Ну, что же, господа? — сказал Родзянко, возвышаясь своей огромной фигурой в середине стола. Он со старческим усилием надел очки, зачем-то похлопал себя по карманам сюртука, пощупал на столе бумаги и поднял глаза на собравшихся. — Что же, господа, положение таково, что дальше терпеть нельзя. Мы определённо куда-то катимся. Мы должны начертить твёрдую и ясную программу действия. Власть своей политикой ведёт нас к пропасти. Я слышал, что даже Государственный совет намеревается обратиться к государю с предостережением относительно гибельности взятого им политического курса. Но легко обращаться с критикой; нужно сказать, что делать. Только тот имеет право управлять полуторастамиллионным народом, кто имеет ясное представление о том, что он будет делать. Об этом Государственный совет ни слова не говорит.

Милюков поднял голову, посмотрел на председателя и, ничего не сказав, опять опустил её.

— Страна разваливается, опять пускается в разгул от безнадёжности. Преступное правительство попирает все законы божеские и человеческие. Достаточно сказать, что с 13 января четырнадцатого года по 20 января шестнадцатого в порядке 87 статьи правительство провело триста сорок три мероприятия…

Маленький Годнев, едва возвышавшийся над столом, до болезненности сощурив глаза, посмотрел на председателя, а Крупенский быстро что-то записал у себя в блокноте.

— …Народ уже начинает относиться с недоверием к Думе, нас начинают упрекать, что мы мало сделали…

Милюков при этом с весёлым недоумением пожал плечами и оглянулся на сидящего рядом Ефремова, как бы предлагая ему оценить такое отношение народа к своим представителям.

Но Ефремов о чём-то напряжённо думал, опустив голову.

Милюков повернулся к Годневу, но тот только весь сморщился и тоже ничего не сказал.

Тогда Милюков проворчал про себя:

— Интересно, какое же, по их мнению, главное орудие Думы?

— Но чем виновата Дума, — продолжал Родзянко, — когда на пути её деятельности стоит бездарное и… да простят мне присутствующие, п р е с т у п н о е правительство? Всё, что было в наших средствах, мы сделали. Мы ввели мясопостные дни. На неделю прервали пассажирское движение. — Он в волнении отклонился на спинку кресла и, сняв очки, положил их на стол.

— Это всё понятно, — перебил в нетерпении Шульгин, быстро свёртывавший и развёртывавший трубочку из бумаги, — это всё понятно… Но какая же к о н к р е т н о наша линия поведения в эти решающие дни? То есть, иначе говоря, каковы те элементы, их которых составится наша декларация? — сказал он, энергически черкнув ногтем по сукну стола. И тоже отклонился на спинку кресла. — У Павла Николаевича только критика, а никакой программы действия нет.

— Надо нажимать на Штюрмера, — сказал Крупенский, вопросительно взглянув на сидевших.

— Мелко, нужно указать на систему.

— Что ж на неё указывать, она сама за себя говорит. И так уж только и делаем, что указываем.

— Может быть, указать на дефекты самого общества, что оно не на высоте. В результате — спекуляция… Мусин-Пушкин, Римский-Корсаков! Один триста вагонов сахару скрыл для спекуляции, другой предъявил счёт правительству в девяносто тысяч рублей за то, что в его имении испортили пейзаж окопами.

Ефремов поднял голову и пошевелил у себя перед лбом пальцами, как бы снедаемый какими-то запутанными мыслями.

— Что же мы с проповедью, что ли, будем выступать? — сказал Милюков, с презрительным недоумением пожав плечами.

— Главный спекулянт — крестьянин, — произнёс Годнев и, весь сморщившись, посмотрел на председателя, сидевшего напротив, — а до крестьянина эта проповедь не дойдёт.

Все задумались.

— Мы требуем, чтобы они ушли! — неожиданно, как бы потеряв терпение, сказал Шульгин и, вскочив, пробежал взволнованно по комнате взад и вперёд.

— А если они не захотят уйти? Ведь Керенский уже крикнул им один раз.

— Они уйдут морально. — сказал после некоторого затруднения Шульгин и сел.

— То есть как это «морально»?

Ефремов ещё раз пошевелил у себя пальцами перед лбом и, безнадёжно махнув рукой, сказал:

— Нужно прежде всего прояснить туман в собственных головах.

— Вы можете себе прояснить, а мы должны народу сказать теперь же: что делать, — ответил, почему-то огрызнувшись на него, Милюков.