Русь. Том II - Пантелеймон Романов

— До свидания, дорогой товарищ, — сказал Черняк ласково, пожимая уходившему руку.

Маша, точно заглаживая свою вину, вышла в переднюю, и когда она подала Алексею Степановичу руку для прощанья, то взглянула на него тем взглядом, какого (она знала, этого) он ждал от неё. Но тот или не заметил этого взгляда, или не понял его. Он как-то скомканно попрощался, натянул фуражку на голову и, ссутулившись, скрылся за дверью.

XIX

Как только дверь закрылась за ним, Черняк протянул руки Маше. Но она, точно не заметив этого, оживлённо сказала:

— Ну, милый, расскажи же, как всё было?

— Ох, не хочется всё это вспоминать… Кто этот товарищ?

— Это один рабочий из нашего кружка, его только вчера выпустили из тюрьмы, — сказала Маша. Она хотела было рассказать, как она навещала его, для чего пришлось назваться его невестой, но что-то удержало её от этого.

— Он очень чуткий и тактичный, сразу почувствовал, что он лишний, и ушёл.

— Да, очень чуткий, совсем не похож на обыкновенного рядового рабочего. Он много читает, постоянно учится. Если бы ты знал, как он слушает, когда я играю.

— Нет, ты расскажи о себе, — сказала, вдруг густо покраснев, Маша. — Ты был ранен? Почему от тебя не было никаких известий?

Она говорила это, а сама думала, что она слишком много рассказывает об Алексее Степановиче, а по отношению к нему, к своему нашедшемуся мужу, выказывает недостаточно радости и любви. Ей казалось, что Черняк заметит это.

Но тот, по-видимому, ничего не заметил. Он отклонился на спинку старенького дивана с гнутым деревянным ободком на спине и, по своей привычке устремив взгляд перед собой, начал рассказывать о своей жизни на фронте, о последнем сражении и о том, как он боролся со смертью.

— Своей жизнью, между прочим, я обязан одной сестре, Ирине. Она оставила мне свой адрес, я писал ей, но, очевидно, она погибла, так как ответа я не получил. А как ты моё письмо получила? — спросил он, гладя руку жены.

— О, это ужасно! Его привёз молоденький прапорщик Савушка. Я стала читать, сначала страшно обрадовалась, — прибавила торопливо Маша, — и вдруг в конце внизу: «Если ты получишь это письмо, это значит, что меня уже нет в живых, иначе я не послал бы такого письма». Но почему же ты не известил меня, если остался жив?

— Я думал, что при тех отношениях, какие у нас были в последнее время, это радости тебе не доставит.

— Как ты мог?! — вскрикнула Маша, как будто не замечая взгляда мужа.

— Тем радостнее мне теперь, — сказал Черняк с грустной улыбкой и тихой нежностью. — Я безмерно счастлив от того, что могу пожить около тебя, пока меня не отправят опять т у д а и пока тебе не надоест возиться со мной.

— Расскажи же, как это было.

— Я ничего не помню, у меня остались в памяти только две картины, которые долго мучили меня, как кошмар.

Он вздрогнул, точно от пробежавшего холода, и некоторое время молчал.

— Одна (я хорошо сознаю, что видел это в действительности): когда я очнулся на поле сражения от холода, я увидел кругом себя снежное поле и торчащую из снега мёртвую руку с шапочкой нетающего снега на ней… А второе, вероятно, был сон. Мне снилось, что я лежу раненый на какой-то телеге в лесу. Я исхожу кровью и не могу пошевелить ни рукой, ни ногой и вдруг вижу устремлённый на меня круглый глаз вороны, которая сидит низко надо мной на сосновой ветке и пристально смотрит на меня. Нет, не хочу, не надо об этом. — Потом, повернув голову к Маше, он грустно смотрел на неё несколько времени и закрыл рукой глаза.

— Что ты? Что с тобой? — тревожно спрашивала Маша, стараясь отнять его руку от глаз.

— Ничего, кроме того, что должно быть, когда человек едва ускользнул от смерти, а ему при свидании с женой хотелось бы не быть полутрупом, который едва может передвигаться и, вероятно, ничего, кроме этого…

Машу вдруг каким-то толчком бросило к мужу. Она обхватила обеими руками его шею, прижала к себе и с исступленной любовью и искренностью начала ему говорить, что ей н и ч е г о н е н у ж н о, что для неё великое счастье уже в том, что она видит его около себя, что он скоро поправится.

— Я т а к ещё больше тебя люблю!

Она говорила это и сама чувствовала, что в её искренности была самая большая неискренность.

— Тебе нужно скорее лечь, отдохнуть.

Она торопливо открыла постель, перебила на руках подушку, вмяла кулаками внутрь углы и хлопнула по ней ладонью.

Ложась, Черняк сказал:

— Всё, с чем мы боролись раньше, это были пустяки в сравнении с тем, что я видел. И если ко мне вернутся силы, я все их положу, чтобы сокрушить, стереть с лица земли эту свол…

Он остановился, сжав губы.

Когда он вытянулся на постели, Маша положила ему руку на голову и, сидя около него, тихо рассказывала о себе. Потом, осторожно высвободив от него свою руку, погасила лампу и отошла к окну.

— Вот и хорошо… всё разъяснилось само собой, — сказала она. — Теперь всё будет спокойно и просто.

Но она не легла спать, а просидела всю ночь у окна, когда уже сквозь снежные деревья зарозовела морозная заря. Перед её глазами стояла сгорбившаяся фигура Алексея Степановича, когда он уходил.

«Если бы только он знал действительное положение дела…» — подумала Маша.

XX

К началу 1916 года русские войска всё ещё не могли оправиться от летнего разгрома.

Был февраль 1916 года. Снег валил сырыми хлопьями, как бывает всегда в этот месяц, как бы в предчувствии весны. Савушка, не подозревавший, что его друг Черняк жив, стоял со своим полком южнее Барановичей. Пустое белое поле с едва видной линией окопов и проволочных заграждений было скучно и безнадёжно. Впереди виднелись, точно в тумане, сквозь идущий снег, черневшая вдали деревня, около неё сгоревшая ветряная мельница и на межах полоски чернобыльника, глубоко занесённого снегом.

То настроение, которое было у Савушки во время летнего отступления, когда он с озлоблением смотрел вокруг себя, не видя никакого просвета, теперь начало изменяться. Он замечал, как всё больше и больше растёт и прорывается недовольство и солдаты из послушной, до отвращения безропотной скотины начинают превращаться в людей мыслящих и чувствующих.

Они тщательно скрывали от офицеров эти мысли, но всё чаще и чаще можно было заметить, как они прекращают разговоры при приближении начальства и сейчас же замыкаются в молчании.

И если Савушка летом в отчаянии спрашивал себя, где же та сила, где те люди, которые могли бы соединиться и прекратить эту вакханалию крови, то теперь он чувствовал, как эта сила начинает накапливаться и собираться.

Ему было стыдно, что солдаты при его приближении часто что-то прячут, и самое большее, что он мог, как офицер, сделать, — это притвориться, что не видит. Ему было стыдно, что солдаты смотрят на него так же, как они смотрели на большинство офицеров, как на людей, которые призваны выслеживать все незаконные поступки солдат и доносить на них.

В восемь часов утра он пошёл на занятия с ротой запасного батальона. Батальон стоял в десяти верстах от позиций в пустой деревне.

Солдаты выстроились посредине деревенской улицы, на дороге, рыхлой и пожелтевшей от навоза. Около ближнего дома двое солдат в одних гимнастёрках мыли котёл походной кухни, отряхивая мокрые руки, бегали по свежевыпавшему за ночь мягкому снегу, чтобы согреться.

На гороже моталось развешенное рваное солдатское бельё. Рота состояла из людей, одетых в самые разнообразные костюмы. Кто был в деревенском зипуне и в лаптях, кто в летнем пальтишке и фуражке. Маленький солдатик, стоявший последним на левом фланге, боязливо оглядываясь на командира, то и дело поджимал ногу или начинал усиленно топтаться на одном месте.

Савушка, не давая солдату заметить, что он интересуется им, подошёл и увидел причину неспокойного поведения левофлангового: у него подмётка правого сапога отвалилась, и голые пальцы высовывались наружу.

В руках у всех были выдернутые из горожи палки.

В одном месте послышался заглушённый смех. Савушка взглянул в ту сторону и увидел, что здоровенный рыжий солдат стоит с колом в оглоблю толщиной. Оказалось, что он не успел достать себе подходящей палки и ему подсунули этот кол.

Тяжелее всего было то, что Савушка чувствовал, — очевидно, как и солдаты, — бессмыслицу такого обучения, но высказать своего мнения не мог.

После ученья, зайдя в одну из халуп погреться, он вдруг наткнулся на кучку солдат, которые что-то читали. При виде его державший в руках грязный почтовый листок бумаги солдат в бараньей мужицкой шапке испуганно сунул листок в карман.

Савушка несколько времени смотрел на сидевших. У них были напряжённые, испуганные лица.

— Ну-ка, дай, что ты читал, — сказал он.

Солдат в шапке, побледнев, не шевелился и то взглядывал на Савушку, то отводил глаза в сторону.