Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

На следующий день в десять часов утра я был в гостинице «Дугмар». В номере я обнаружил Лацкого, Нигера, Аарона и товарищей, с которыми я встречался третьего дня. Лацкий встретил меня смехом: «Значит, ты не смог убедить Аарона, что ты – это ты?» – «Да ладно, это и правда было непросто». – «Хорошо, что нам не придется это делать в ближайшее время!»

В комнате ощущалось волнение и возбуждение. В руках у каждого был первый номер «Дер Идиш ер пролетарьер»{557} («Еврейского рабочего»), который только что вышел. Партийная газета, которую мы так долго ждали! Наконец-то она появилась! Нигер сидел у окна и читал вслух фельетон, подписанный «А», – Нигер сказал, что это писатель Шолом Аш{558}, -в котором описывались шествия рабочих в Варшаве. Нигер непрерывно выражал восторг этими описаниями. Мне рассказ Аша не понравился, и я постарался остудить восторг Нигера, что в некоторой степени было обусловлено моим настроением. Но я видел, что расстроил его. Лацкий между тем читал статью Бартольди об идеологии ассимиляции (пока он читал, мне успели шепнуть, что он и есть Бартольди), и я очень ее хвалил, так как она меня заинтересовала. Мне очень понравилась терминология, однако я отдал дань Цунцу{559} и Грецу, которых Бартольди в своей статье отнес к «ассимиляторам». Бартольди с воодушевлением заявил: «Первый раз вижу социалиста-сиониста, который знает что-либо о «науке Израиля». Для наших товарищей все эти вещи – терра инкогнита». Киевские товарищи «опекали» меня, уделяя мне гораздо больше внимания, чем третьего дня. Они показали мне город, места, где они спасались от погромов, и я помню, какое впечатление на меня произвели слова одного из них, который привел меня на улицу рядом с местной думой (городским советом) и ввел в трехэтажный дом, который стоял за этим зданием, показав место за лестницей, где он прятался, пока погромщики буйствовали в том же доме, ломали, грабили, избивали и убивали. Он рассказывал – и в его глазах стоял ужас, отражение воспоминаний о тех днях и этом месте.

В ту же ночь я уехал на поезде в Гомель. Я был снабжен паролем и адресом. Мне сообщили имена участников съезда: Давид Гофштейн{560}, Алтер Яффе, Слоним, Шейн и другие. Всех, кроме Алтера, я знал лично. Я приехал в Гомель на следующий день еще до полудня. Я зашел на квартиру Шейна, который остановился у своей сестры, но не застал его. Когда я пришел на заседание, выяснилось, что и на этот съезд я опоздал: он идет уже два дня. Я пришел к концу дискуссии о «национальном терроре» и самообороне. Войдя, я застал конец выступления Шейна. Товарищи рассказали мне о его точке зрения, которая уже была мне знакома. Он выдвигал радикальные требования. Он не просто соглашался с проведением карательных акций в ответ на каждый погром, но требовал их: «В этом мы проверим себя. Необходимо отвечать на еврейские погромы таким образом, чтобы весь мир узнал, что появилось новое поколение евреев, революционное поколение, поколение, стремящееся к избавлению от галута. Самооборона бессильна против вооруженной полиции и армии? Да, бессильна! Погромам нельзя воспрепятствовать. Но можно наказать погромщиков. Еврейская кровь – не вода! Смертная казнь – организаторам погромов, ответственным за них! Следует проверить, разобраться и выяснить их вину, меру их вины, вынести приговор и привести его в исполнение, и кровь их падет на их головы. Если мы не пойдем по этому пути, мы ничем не лучше наших предков. Мы хуже их, мы не бойцы еврейской революции, а ее губители. И останемся человеческим прахом».

Среди остальных выступавших по этой проблеме на меня произвел впечатление Зелиг из Ветки, небольшого городка возле Гомеля. На другом берегу реки Саж.

Он был рабочим, высоким и крепким, говорил скупо, не гладко и тяжеловесно. «У нас, – сказал Зелиг, – действуют согласно правилам, которые установил Лейзер (Шейн). Был у нас пристав, и он – это доказано – принимал участие в организации погромов. Мы решили его ликвидировать («им авек лейгн») и спустя два дня отослали его к праотцам, чтобы он предстал перед высшим судом. Мы немного разбираемся в таких делах». С его точки зрения, Лейзеру следовало встать во главе акции: «Он выразил словами то, что мы, простые люди, чувствуем, то, что каждый сионист-социалист, каждый революционер может и должен чувствовать в этот час».

Дискуссии завершились. Председатель, Давид Гофштейн, дал мне право сказать несколько слов. Я выступил против «национального террора» и предложил «активную самооборону». К этому понятию должны относиться систематические действия по самообороне всех этапов и форм. Самооборона должна послужить основой для борьбы еврейских масс за свое национальное и социалистическое будущее.

Я не успел развить все мои мысли за отведенное мне ограниченное время.

В личных беседах с Гофштейном, Слонимом и Алтером Яффе я попытался подробнее развить мои мысли, и оказалось, что лишь предложенное мной название имеет успех, но сути моих слов они не принимают, что у них есть принципиальное согласие – хотя они и скрывают его – с позицией сторонников «национального террора».

После гомельского съезда мне поручили несколько поездок, где я должен был читать лекции, участвовать в партийных дискуссиях и в организации местной самообороны. Наибольшее впечатление на меня произвел визит в Бобруйск. Там было собрание представителей нашей партии, дискутировавших с минскими «Поалей Циан», которые отрицали классовую борьбу, были против участия в общегражданской борьбе и считали сионистское начало первичным для нашего движения. Состоялись переговоры об объединении. Дискуссии должны были прояснить позиции и сблизить нас. От нашей партии в переговорах должны были принимать участие Алтер Яффе – один из лидеров партии – и я. В связи с моей миссией по самообороне до станции меня провожал товарищ Кропоткин – это была партийная кличка Полякова (племянника русско-еврейского писателя Полякова-Литовцева{561}), который был активным участником самообороны от нашей партии. Он специализировался по оснащению партийных отрядов самообороны бомбами нашего производства. Он славился быстротой и физической силой, храбростью и хладнокровием. Как-то раз (в Черкассах Киевской губернии) он среди белого дня обезвредил на одной из скамеек городского сада бомбу, так как почувствовал, что она нагревается и может взорваться. При этом он лакомился арбузом, виноградом и белым хлебом. Это происходило в то время, когда в стране действовали (после роспуска первой Думы) военно-полевые суды, которые должны были казнить каждого, у кого находили оружие…

Я дружил с Кропоткиным, и он позаботился об организации моей поездки в Бобруйск. Я выехал из Гомеля в четверг, 5 января. В зале ожидания вокзала слышались ругательства, брань, крики и антисемитские проклятия какого-то офицера. По совету своего провожатого я вышел наружу, и мы ждали там прибытия поезда.