Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после - Эдуард Лукоянов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, я наступил на ногу художнику Гинтовту и, даже не извинившись, прошел к последнему ряду, где сидел и внимательно вслушивался в юбилейные речи всей своей черепашьей головой Игорь Ильич Дудинский. На сцене в это время находился музыкант Александр Ф. Скляр, он улыбался притворно-добродушной улыбкой хищного тупого кота и говорил собравшимся:
– …как я и обещал – та самая единственная песня, которую я выбрал из корпуса стихов, переданного мне Юрием Витальевичем Мамлеевым. «Я иду по замерзшей дороге» она называется. То послание, которое в нем заключено ко всем вам, уважаемые друзья, прозвучит в самом конце песни, и оно будет понятно.
Проведя белыми вурдалачьими пальцами по струнам гитары, Скляр запел песню на стихи относительно молодого Мамлеева. Он пел, и пух белых волос на его голове неслышно подхватывал простенький русско-романтический мотив:
Я иду по замерзшей дороге,
Чтоб найти то, что я потерял,
Забулдыга, но лучше не трогать
Мою жизнь и того, кем я стал.
Потерял я заблудшую душу
И дорогу, ушедшую вдаль.
Был я с детства лихой, непослушный,
Был когда-то я крепок как сталь.
Но теперь, после стольких скитаний,
Верю: встречу я душу свою,
Будь то девушка с именем Таня,
О которой я песню спою.
Или будет то солнце на небе
Голубом и бездонном, как рай,
И, лохматый, больной, непотребный,
Я его никому не отдам.
Я войду в свою душу и в солнце,
Все кошмары убью наповал,
И откроется в счастье оконце
Для того, кто себя потерял.
Я иду по замерзшей дороге,
Верю: встречу я душу свою,
Будь то девушка с именем Таня,
О которой я песню спою.
– Вот это, собственно, и есть послание для всех мужчин. Они могут подобрать любую близкую им девушку, которая должна вылечить их душу. И эту песню Юрий Виталич завещал всем нам.
Около двухсот рук заплескались в единогласных аплодисментах. «Пойте, и будет вам счастье», – перекрикивая их, посоветовал Александр Ф. Скляр.
– Замечательно, – прокомментировал Сибирцев, – и стихи прочитал, и спел. Скляр – товарищ легендарный. А сейчас хочу другого легендарного товарища вытащить на свет. Это мой старинный друг, который знает прозу, стихи, философию – настоящий знаток мамлеевского бытия, небытия и так далее.
Президент Клуба метафизического реализма выдержал короткую, но тяжелую в своей многозначительности паузу, после которой объявил:
– Доктор философии, писатель, профессор, поэт Петр Калитин.
Что-то бурча, со своего места поднялся и прошел к микрофону философ Калитин – весь какой-то даже не круглый, а кругленький, бледный и белый. В кругловатых руках он держал сборник «Утопи мою голову». При виде философа лицо Шаргунова исказилось ехидной гримасой. Полагаю, моя реакция была аналогичной, поэтому свое лицо я поскорее прикрыл руками, будто в спонтанной молитве.
– Я бы хотел напомнить, – начал Калитин, немного мучаясь одышкой, – что сегодня исполняется ровно двести лет и один месяц со дня рождения Федора Михайловича Достоевского.
Он выдержал паузу – на этот раз, в отличие от паузы Сибирцева, долгую и утомительную. На паузу эту публика ответила тишиной и молчанием.
– Два этих имени уже многими сопряжены. Я не буду углубляться в содержательную сторону. Я недавно в Питере увидел в музее Достоевского вот такую фишку. Вот, посмотрите. – Философ что-то достал из сборника Мамлеева. По всей видимости, это была какая-то открытка. О содержании ее пришлось догадываться по дальнейшим возмущениям Калитина: – Не дай бог, чтоб когда-нибудь Юрий Виталич перед нашими потомками предстал в джинсах или кривоногих шортах. Я думаю, этого не случится. Потому что в двадцатых годах, когда Федор Августович Степун, осмысливая катастрофу семнадцатого года, писал, что ее спровоцировал Достоевский, который в своем пятикнижии показал то, что Степун назвал обжитой бездной. Так вот. Мне хотелось бы подчеркнуть вслед за Андреем Белым, что Достоевский не обжил бездну. У него все заканчивалось либо самоубийством, либо маразмом. В изъятой цензурой главе «Бесов», где Ставрогин посещает… забыл, как зовут старца.
– «У Тихона», – подсказали из зала.
– У Тихона, – согласился выступающий.
В плечо мне постучали. Вороновский спросил полушепотом: «У вас в Литературном институте так же было?»
– Всякое бывало, – ответил я таким же полушепотом. – Например, однажды у нас проводили конференцию про поэта Павла Васильева, который написал «Христолюбивые ситцы». Читали доклады, один за другим, один другого скучнее, но вдруг со своего зрительского места встал белобрысый старик в сером костюме, представился и сел за пианино, которое, к слову, не настраивали с того момента, как поставили в актовом зале. И вот он принялся громыхать по клавишам и истошно вопить на разные лады стихи поэта Павла Васильева: «Весны возвращаются! И снова, / На кистях черемухи горя, / Губ твоих коснется несурово / Красный, окаянный свет былого – / Летняя высокая заря». И так далее. Похоже, никто не понимал, что это за музыкальный старик, его никто не приглашал и никто даже не подозревал о том, что существует такой человек. Мне было страшно, неловко, но и любопытно, а вот многие в зале истерически и совсем не весело хохотали. Не могли удержаться ни преподавательница русской
