Том 2 - Валентин Овечкин

Мусий Петрович ставит косу у плетня.

Это он от страху ошалел. До него только сейчас страх дошел. Нестроевик!

Кость Романович. Нарушителей обязательного постановления привел. Захватил на месте преступления.

Андрий. Где вы были?

Стешенко. На передовой были, товарищ председатель.

Андрий. Жито косили?

Мусий Петрович. Эге!

Андрий. На минах? Кто вас туда послал?

Мусий Петрович. Что спрашивает?

Стешенко. Спрашивает, кто нас послал.

Мусий Петрович. А! Я послал. Я же все-таки бригадир, имею власть над людьми. Ты не шуми, Андрий. Нам уже и от Кость Романовича влетело. Это же не по-хозяйски — такое жито бросать. Подумал я, подумал — жито второй бригаде принадлежит, Нюрка косить его не обязана. А кто в нашей бригаде больше всех на свете пожил? Дид Мусий. Ну и пошел, богу помолясь. Встретил его (на Стешенко), и он за мной увязался.

Марфа. Значит, вы не себе?

Стешенко. Как — не себе? А кому ж? Гитлеру, что ли?

Андрий. Ну, понятно… Если б имел я права, как в армии, я бы вам сейчас по трое суток гауптвахты пленил.

Мусий Петрович. На губвахту? Нет, я домой пойду, старухе надо показаться.

Андрий. Да будь оно неладно, и жито это самое, как нам из-за него людей терять!

Стешенко. А мы, Андрий Степанович, оберегались. Мы не в куче были. Мы, как это говорится, рассредоточились. Он с одного края косил, а я с другого, на случай, если рванет, так чтоб не обоих сразу побило.

Катерина. Вот Явдохе и показалось, что они поделили жито.

Марфа (ставит на стол кувшин с молоком, режет хлеб). Выпейте молока, Кость Романович! Вы, должно быть, целый день ездите? А Андрий Степанович, я знаю, — как уйдут из дому на зорьке, так аж вечером обедают. Иван Назарович! Вам далеко до дому идти. Диду Мусий!

Кость Романович. Молока выпить? Можно. (Садится к столу.)

Мусий Петрович. Спасибо, Марфуша, я пойду. Моя соседка видела, где мы косили, — должно быть, рассказала старухе. Мне и дома попадет. Она еще утром посмотрела на меня с подозрением: «Чего это ты, говорит, чистую рубаху надел?» Пойду я. До свидания! (Берет косу, уходит.)

Андрий и Стешенко садятся за стол.

Кость Романович. Счастье твое, Андрий, что так обошлось. А то бы угодил под суд.

Андрий. Да, председателю за все отвечать, это известно…

Кость Романович. Было же приказано строго-настрого: пока саперы не прошли по таким участкам, и близко никого туда не допускать. И этот хорош! (На Стешенко.) Три агротехника в колхозах осталось на весь район, а он на мины прется. Герой какой!

Стешенко. Пейте молоко, Кость Романович. Холодное!..

Андрий. Если меня судить, Кость Романович, так и вас надо судить. В моем колхозе, а в вашем районе случилось… А и так подумать: за что же нам в тюрьму садиться? За то, что люди у нас такие?..

Пауза. Мужчины пьют молоко.

Кость Романович. Люди… Теперь ты понял, Андрий, что не чудом мы землю подняли? Никакого чуда нет. Это чудо люди сделали. (Катерине). Тебя, Катерина Григорьевна, в Сосновке до сих пор вспоминают за твою помощь на весеннем севе.

Катерина. Председатель там слабый человек. Совсем упал духом.

Кость Романович. Да, председателя туда надо искать другого.

Во двор правления входит баба Галька.

Баба Галька. Здравствуйте, приятного аппетиту! Не помешаю вашей беседе? Здравствуйте, Кость Романович! (Присела к столу.) Андрий Степанович! Должно быть, я картошке уже не буду ничего делать. И пололи ее, и подкармливали — пусть теперь растет, до самой уборки. А куда пошлете мое звено?

Андрий. Пойдете снопы вязать. Все — на вязку снопов.

Кость Романович (смотрит на бабу Гальку). Ну, как у тебя, Ганна Архиповна, с картошкой?

Баба Галька. Да ничего. Боюсь, Андрий Степанович заругает, как начнем копать: транспорту не хватит возить.

Кость Романович. Значит, опять пятисотницей будешь?.. Люди, люди… Знаешь, Ганна Архиповна, что я подумывал о тебе при немцах?

Баба Галька. Ну, ну, скажите… А чего — при немцах? Я для них не дуже старалась.

Кость Романович. Когда пришлось в лесу пожить и перебрать мысленно каждого человека в нашем районе, я и о тебе вспоминал. Что, думаю, заставляло ее, эту нашу знатную звеньевую Архиповну, так трудиться на старости лет? Может, просто жадность одолела бабку? Получала дополнительной оплаты вагон картошки, продавала ее и деньги в чулок прятала.

Баба Галька. Да, не без того. И в сберкассу клала, и в чулок ховала на мелкие расходы.

Кость Романович. Хвалили старую на районных слетах передовиков, ей это, конечно, лестно было, а что она понимает в нашем строительстве? Ей если бы вернулось то время, когда аршин ситца двадцать копеек стоил…

Баба Галька. И дешевле было, Кость Романович. По восемнадцать продавали у Мишки Шпака в лавке, если берешь, бывало, аршин тридцать.

Кость Романович. А что, думаю, наша баба Галька не переквалифицируется ли теперь на святую?

Баба Галька. На кого?

Кость Романович. На святую.

Баба Галька. Да с чего ж это вам такое подумалось про меня? Я и водку пью, и черным словом, бывает, ругаюсь.

Кость Романович. А у тебя все данные для святой пророчицы. Грамотная, Священное писание можешь прочитать людям, сама на живые мощи похожа. Травы всякие знаешь. Если бы ты начала ворожить солдаткам на мужей да предсказывать будущее, нашлись бы такие, что за сорок километров ходили бы к тебе.

Баба Галька. Что ж вы мне раньше не подсоветовали, товарищ секретарь? Может, хоть кувшин молока заработала бы. Я при немцах без коровы страдала.

Кость Романович. Вот так я на тебя грешил. Но потом слышу — нет. Слышу, вы тут с Катериной Григорьевной оружие начали нам заготавливать. Потом ты в лес приходила, гранаты нам приносила. Мы подумали, подумали — лучшей связной нам не найти: ходит по дорогам нищенка оборванная, кто там ее будет обыскивать? — и стали передавать с тобой сводки, которые по радио принимали.

Баба Галька. Так, так… (Помолчала). Ты, Кость Романович, сынок, с какого года партейный?

Кость Романович. С тридцатого года.

Баба Галька. Значит, уже когда колхозы были, вступил в партию. Молодой ты, молодой… Ну, а я сынок, хоть и беспартейная, а про революцию и про Ленина слыхала, когда тебя еще и на свете не было. Моего первого мужа жандармы убили. Кто начинал тут панскую землю делить? Мой Иван Маркович… Давно мы ждали ее, советскую власть, только не было еще тогда этого названия, не знали мы, как она будет называться, наша власть. Еще в пятом году носила я в церковь листовки под яблоками. Вон с каких пор я этот опыт взяла. А ты мне тут какую-то юренду про святую городишь!

Женщины смеются.

Кость Романович. Вот этого всего я о тебе и не знал раньше!

Баба Галька. Многого вы еще не знаете о наших людях!.. Чего ж вы тут одно молоко пьете? Может, сходить домой, принести борща с грибами?

Кость Романович. Не надо. Червячка заморил, а поужинаю где-нибудь у трактористов на поле.

Катерина. Кость Романович! Понимаем мы всё. Знаем, что на нас свет держится. Такое уж выпало на нашу долю. И для тех работаем, которые еще не научились сами за свое счастье бороться… А вот когда всем-всем людям хорошо будет жить — вспомнят ли они, кто это все начинал? Не забудут нас?..

Кость Романович. Не забудут!.. (Встает.) Спасибо за угощение… (Андрию.) Так что ж, выходит — начали уборку?

Андрий. Это падалицу скосили, самое раннее, не в счет. Озимые еще зеленые, Кость Романович. Объехал сегодня все поля. С воскресенья начнем.

Кость Романович. Ну, в добрый час. Начать — да не зимою кончить. Комбайн уже в поле?

Андрий. Там, в тракторной бригаде.

Катерина (Стешенко). А мы успеем сегодня вам виноградники прополоть. Девчата, пойдемте? Сейчас луна, немножко, может, вечера прихватим. А это (на ящики) берите, занесем в хату.

Женщины и Стешенко прощаются с Кость Романовичем, идут со двора.

Стешенко (Катерине, тихо). Почти договорились мы с Марфушей жить вместе, да никак не решим — кому до кого переселяться. У нее хата — жалко бросать, и у меня хата, сад посадил молодой. Рассуди нас, Катерина Григорьевна.