Карьера - Александр Николаевич Мишарин

сорока-с-лишним-летний — или сколько точно там? — бугай! С семьей, с детьми, с внуками… С целой жизнью за плечами… И — сирота?! Дудки-с!!!»

Кирилл снова упал лицом в жестковатую ткань тахты и понял, как ему плохо — без него… Без отца!

Никогда никому он не признается в этом! Но плохо… Плохо… Плохо!

С самого дна души (может быть, из чувства противоречия, сопротивления?) возникло другое. Пусть бесчеловечное, жестокое.

Плохо? Да… Но и хорошо — одновременно! Да, да! Хорошо! Потому что уже не на кого перекладывать все… Все, что полагается вынести человеку. И плохое, и хорошее! Все — самому! Все — на свои плечи…

Пусть кощунственно… Пусть!

Но ведь — правда!

Не сирота — я! А сын своего отца!

Кирилл усмехнулся… Так патетичны показались ему его же мысли. Он заставил себя расслабиться. Посмотреть на светлеющий в темноте прямоугольник большого окна…

Да! И у него когда-то… Да, да! Были эти мысли… Всю жизнь он старался делать свою работу как можно более тщательно! По-военному четко, но независимо. В полную меру именно своего, диктуемого самыми ранними и жесткими законами собственного разума. Он почти с брезгливостью относился к бездельникам, к «сачкам». Сторонился их. Держал дистанцию с детьми очень влиятельных, уважаемых людей. Да! Это часто приводило к чувствительному для него неудовольствию их родителей. Но Кирилл даже в этом находил какое-то мстительное удовлетворение — в своей непреклонности, в нежелании «понимать и идти навстречу».

Да! Он мог бы сделать гораздо более успешную Карьеру… И самое это понятие «Карьера» было для него не чуждо! Знакомо с детства. Он знал, что его предки были служивые люди. Но они служили не только какому-то там царю… Они служили в первую очередь Отечеству… Мощи нации, культуре народа. И Кирилл находил в себе те же… Их качества! Собранность… Честь. А если понадобится, и строгость — «до жестокости»!

— Да! Я — сын Александра Кирилловича Корсакова!

А его обида? А ведь точно — она всегда была — обида! На того, кто предал! Обида только на того, кто сильнее, надежнее, старше?! (Мы же не обижаемся на детей!) Пусть… Это будет боготворимая тобой женщина! Пусть неразрешимые, казалось, обстоятельства? Пусть даже закон!

Даже обида на общество! На время! На государство…

Все эти вещи — сильнее, старше, страшнее! Они скованы и переплетены одной цепью! И что такое перед ними — ты?! Один? Маленький, беззащитный… Перед всеми? Перед людьми… Лицами… Страхами?!

Неужто даже самое страшное — Смерть! — кажется облегчением? Спасением… Обиталищем покоя?

«Перед — Ними?»

Где-то он читал, откуда у человека страх перед смертью? Там было написано… «Это не что иное, как воспоминание страха рождения. Когда я, раздирая в крике рот, отделился от какого-то пласта и всунулся в неведомую мне среду, выпал на чью-то ладонь… Разве это не было страшно?!»

Кирилл рывком сел на тахте, закурил. Мозг его работал горячечно-ровно, словно какой-то гигантский, учащенный пульс бился в голове.

Страшно подумать — но этот страх… Страх перед жизнью проходит, когда физически умирают твои родители! Да! Люди, родившие тебя. Что это? Реальность — края? Реальность того, что ты — следующий в роду? Последняя рухнувшая защита? Между тобой… И всей этой гнетущей, могучей тяжестью бренного нашего существования?

А что остается? «Мужество обреченного?»

Его, освещенный разумом и целью, — «кураж»? (Так говорят в цирке?)

Долг?! Перед всеми… Да! Долг — от Бога! Перед всеми — до самого ничтожного твоего поступка, помысла? До самой последней крупицы памяти!

И смирение?!

Он не слышал, как открылась дверь… Только увидел в темном проеме двери силуэт сына.

Кирилл понял, что Генка пришел с чем-то важным… За стеной стало тихо… Но не так тихо, когда все уходят, а когда все остались на своих местах и ждут, прислушиваются…

Ждут решения.

— Не надо зажигать света, — попросил сын, увидев, что Кирилл потянулся к выключателю.

Генка сел рядом с отцом на тахту и вынул пачку сигарет, протянул отцу.

— У меня свои… — Корсаков закурил.

— Я женился… Отец! — сказал, словно выдохнул, Генка.

Боясь, что отец опередит его вопросом или поздравлениями, поспешил сказать самое главное.

— Она — иностранка! Студентка из Италии. Тоже Мария… Она — там!

Он кивнул в сторону гостиной.

«Смирение…»

— Почему — тоже? — как можно спокойнее спросил Кирилл Александрович.

— Ну… Как бабка!

Генка радовался, что, кажется, нашел общую с отцом нить.

— И это… Все решило? Имя?!

…Кирилл сидел с открытыми глазами и ясно видел, как мать вышла кормить голубей. Они слетались к помойке их П-образного, пятиэтажного дома. Старик в телогрейке, небритый, «с утра поправившийся», копался в бочках. Нашел сравнительно целые иностранные пакеты с наклейками. Увидев маму, кормящую голубей, сказал: «Тебе Бог за голубей… Все грехи твои простит».

Мать улыбнулась. Утро было свежее, пальто было на ней светлое… И сама она казалась не такой уж старой.

— А есть что прощать? — подмигнув, спросил старик.

Мать улыбнулась, поправила уже редкие, белые волосы и только кивнула головой.

— Тогда значит… Спасешься! — успокоил ее мусорщик. А потом подумал и протянул одну из сумок: «Тебе не надо сумку? А? Могу подарить».

И мать заплакала.

Кирилл Александрович не знал… Что полчаса назад, во сне, скоропостижно скончался Иван Дмитриевич Логинов…

Не мог знать он и того… Что через несколько месяцев наступят еще более важные события! И придет новая Эпоха…

Какой она будет, эта новая Эпоха, — рассудит История! В нее — в новую Эпоху, малюсенькой искрой вольется и его дальнейшая жизнь… Постепенно разгораясь, она будет подыматься ввысь! Пока не потухнет! Не исчезнет в небытии…

И уж совсем он не мог знать… Что когда наступят последние мгновения его земной жизни, то он, Кирилл Корсаков, почувствует то, что он