Карьера - Александр Николаевич Мишарин

ней глазами, быстро встал. Накинул спортивный костюм и через пару минут мелькнул за окнами в швейцарской вязаной шапочке.

Вот так просто складывалась их новая жизнь…

Ничего особенного, конечно, не произошло. Продали, действительно, машину. Залатали так или иначе дачу. Отдали какие-то, неожиданно всплывшие, долги.

Кирилл стал отдавать жене полностью свою зарплату — сто рублей первого числа каждого месяца и восемьдесят семь — семнадцатого. Тоже каждого месяца…

Марина положила, конечно, пять тысяч на срочный вклад… «На всякий случай!»

В последний момент купила себе отличное бельгийское пальто с модной тогда ламой — и на зиму и на позднюю осень.

Еще что-то из обуви — ребятам…

Не могла отказать себе во всякой мелочи из парфюмерии — тогда только что стали появляться французские пробные партии.

И… Затихла! Словно впала в какое-то оцепенение…

Только один раз, дней через двадцать после их невеселого решения, Марина вспомнила сравнительно давний разговор с одним из ее «авторов» на телевидении. У него был и сын, и какие-то бесконечные жены, внуки… А он приходил в их коридоры, что-то писал подтекстовывал. Его не звали, он всегда был под рукой…

Они как-то разговорились за чашкой плохого кофе в подвальном, полутемном кафе.

«Я, Мариночка, теперь все больше философствую… И понимаю, какой же я всю жизнь был — дурак! Делал совсем не то, что хотел. Работал, что-то писал, считал, выгадывал. А вот сейчас, после второго инфаркта, думаю… Зачем же я — тогда молодой человек! — на все это шел? Ради куска хлеба? Так и так — он у меня не был жирным. И вот теперь дожил! Я?! Смерть где-то рядом бродит. А вся жизнь кажется такой короткой, неустойчивой… Без каких-то основных ценностей!»

Марина была тогда в разгаре какого-то платонического романа и почему-то беспричинно улыбалась. Даже не смеялась, а именно вот так… С улыбкой подсмеивалась над стариком. Он не обижался. Смотрел на нее, смотрел вокруг, словно озирался…

— Вон идет… — он назвал фамилию известного режиссера. — Ему все завидуют, а мне его… Почему-то жалко! — продолжал старик, оглядывая весь этот, ставший для него неприютным, мир своими большими выцветшими глазами.

— Ведь сколько лет он мучился! Зависел от каких-то случайностей… Чьих-то капризов… И вот! Вроде бы победил?! А сколько ему сил это стоило? Да и не рад он вообще… Клянусь вам! Просто марку держит — в чужих глазах.

Старик закурил «Беломор» и, пряча горящую папиросу под столиком (курить в кафе запрещалось!), еле слышно сказал:

— Знаете… Моя жена умерла при родах. Давно, еще до войны. Удивительный был человек! Остался сын. Мой сын… Очень неудачный человек! Слабый, бесхарактерный…

— Вот, я и думаю… — Старик спросил самого себя: — А стоило ли Верочке умирать? Ну… Из-за него?! Из-за того, чтобы он жил… Так, как он живет?!

И сам себе ответил: «Нет!»

Отвернулся. И еще раз добавил:

— Нет и нет… Все эти жертвы — они ни к чему! Биология… Она, с серьезной точки зрения, туповата и случайна! Гибнет прекрасный человек… Чтобы родилось что-то бесцветное, безмускульное… Гибнут совершенные цивилизации — ради хаоса! Бессмертный ум становится удобрением для какой-нибудь… повилики?! Что вы перестали смеяться?

Марина действительно уже не смеялась. Рядом был другой мир — со своими сложностями, переживаниями, ценностями.

«И все эти откровения в полутемном, неуютном — с громыханием жестяных подносов, с запахом казенной, холодной пищи — кафе?!»

Целый вечер у нее было дурное, раздраженное настроение.

Потом Марина избегала этого старика, хотя улыбалась ему при встречах особо приветливо.

В конце концов она перестала его вообще замечать — он исчез. То ли умер, то ли совсем ушел в свои «философствования»…

Но сейчас она вспомнила тот разговор… Того неряшливого, очень неглупого, странного старика… И невольно побоялась задать себе тот же вопрос: «А стоила ли вся ее, когда-то молодая жизнь… Все ее старания… Труды, усилия… Восторги, терпение?! Того, что сейчас окружает ее? Стоило ли рожать детей? Мучиться проблемами мужа? Искать его близости, понимания?

И вообще… Так долго терпеть все это? Ради того, чтобы иметь приличный дом, приличную семью?..

Заработки?.. Эту дачу, которая теперь упала на ее руки?!»

И сама себе ответила: «Нет»!

ЭПИЛОГ

1

В конце апреля, весной, в солнечный, с редкими, но резкими порывами ветра, холодный, день Кирилл Александрович Корсаков шел по одному из московских бульваров.

Своей машины ему не полагалось, а пользоваться «разъездной» он не любил!

Толпа успокаивала его. Казалось, ему даже была необходима эта городская толчея… С приезжими, с оживлением около магазинов, а теперь — по весне! — уже с редкими, сидящими на скамейках пенсионерами.

Кирилл Александрович, незаметно для себя, вступил уже в тот возраст, когда сама жизнь, ее малейшее, банальнейшее проявление снова — как в ранней молодости — было интересно, значительно для него.

Больше года он уже работал в отделе Тимошина, возглавляя новый сектор. Его считали несколько консервативным в выборе тактики, отведенной ему в общей политике отдела. Давно всеми ожидаемый и круто начатый процесс обновления аппарата и общей политики в вопросах экономики, проблем руководства, а значит, и в области внешней политики, снова несколько замедлился, — все это его почти не коснулось.

Тимошин, в связи с очередным и неожиданным приходом нового первого лица в государстве, сначала несколько растерялся. Попытался найти выходы на ближайших к нему людей, но, как стало очевидно, не был «обласкан». И тоже решил отойти в тень.

Но как бы довлеюще ни было общее ожидание… Жизнь шла своим чередом…

Каждый день подкидывала новые проблемы, информацию, будничные заботы, сенсации. Одновременно нельзя было не заметить, что в самой их организации все больше появлялось новых (из провинции!) людей. Все чаще в речах, в статьях, — иногда даже в центральной, партийной печати, — используя расплывчатые установки существующего лидера, в них вкладывались сначала отвлеченные, а позже — более определенные, уже свои требовательные призывы. Призывы к тем или иным ведомствам… А иногда и