И оживут слова (СИ) - Способина Наталья "Ledi Fiona"

Я с ужасом понимаю, что в моей голове лихорадочно мечутся обрывки мыслей незнакомой мне испуганной женщины. Я пытаюсь разглядеть хоть что-то в ее облике, но все что я вижу — темную длинную юбка, когда она бросает взгляд себе под ноги да тонкие белые руки, когда она подхватывает юбку, перепрыгивая через камни. На запястье левой руки — деревянный браслет с какой-то резьбой. Редкие фонари выхватывают узор, но я не успеваю разобрать, что там. Рисунок? Надпись? В правой руке я ощущаю тяжесть рукояти и понимаю, что в моей руке кинжал. Женщине привычно ощущение рукояти, оно немного ее успокаивает. Но я не уверена, что она сможет защитить себя. Она настолько напугана, что почти не может связно мыслить.

У развилки я останавливаюсь и несколько ударов сердца стою, не двигаясь, и еще до того, как она выбирает путь, я уже знаю, что не побегу по спасительной тропке. Я бегу к деревне, туда, где раздаются шум и крики, туда, где чужеземцы убивают ее народ. И с каждым шагом я все больше теряю себя и становлюсь ею. Мое сознание в панике бьется, но уже ничего не может сделать — только смириться с тем, что я смотрю на мир глазами неведомой хванской женщины, и надеяться на то, что мой разум останется прежним после того, что мне придется пережить вместе с ней.

Что-то заставляет меня оглянуться. Я чувствую чье-то приближение, и сердце едва не выскакивает из горла. К развилке быстрым шагом приближается женщина. Она идет по той тропке, куда я должна была свернуть. Я четко вижу ее в тусклом свете фонаря. Она высока и красива. Длинные светлые волосы струятся по плечам, сливаясь с белыми одеждами. Свет отражается от золотых украшений. Массивный обруч на лбу, пластины на вороте платья, позвякивающие при каждом шаге, широкие браслеты на запястьях. В руке она сжимает короткий ритуальный нож. Я застываю, потому что нет страшнее картины для хванца, чем Та, что не с людьми, идущая забирать жизни. Она не должна спускаться в деревню иначе как на зов Жреца. Но сейчас она идет, почти летит, стремительно, словно птица, не глядя под ноги, не сбиваясь с шага. А это значит только одно: внизу есть те, кто должен сегодня расстаться с жизнью. Она красива. И я вдруг понимаю, что никогда раньше не видела, насколько она молода и красива. Красивее любой из наших жриц, красивее любой из хванских женщин. Особенно сейчас.

На миг наши взгляды встречаются, и я невольно делаю шаг назад, отступая с тропы, давая ей дорогу. Она чуть улыбается и проходит мимо, а я смотрю ей вслед, а потом расправляю плечи и чувствую, что воздух облегченным выдохом выходит из груди. В этот момент я понимаю, что спасения не будет. Ни для нее, ни для меня, ни для кого из хванов. И мне вдруг становится очень спокойно. Я понимаю, что не смогу сохранить себе жизнь, но я еще могу умереть так, чтобы Боги простили мне обжигающее счастье последних лет.

Я иду за Той, что не с людьми, и мне кажется, что она не касается земли. Она будто летит по воздуху, и я лечу за ней навстречу звукам, от которых впору сойти с ума.

Нам остается последний поворот, когда Та, что не с людьми, резко отскакивает в сторону, потому что из-за деревьев кто-то выбегает. Я чувствую, что сердце снова делает кульбит в груди, и тошнота становится почти нестерпимой. На тропку выбегает девочка. Маленькая и растрепанная. Она видит Ту, что не с людьми, и с криком бросается назад, но тут же снова бежит в нашу сторону, потому что там, откуда она прибежала, страшнее.

Та, что не с людьми, делает еще один шаг в сторону, пропуская девочку, и я вижу, что за той на тропку выбегает огромный чужеземец. Он видит Ту, что не с людьми, и тут же теряет интерес к девочке. Малышка бежит ко мне и что-то кричит. Я не понимаю слов, но подхватываю маленькое тельце, на миг обнимаю и кричу ей, чтобы она бежала по тропе вверх, в дом Той, что не с людьми, что, может случиться, что туда не придут. Девочка испуганно мотает головой, но я подталкиваю ее к развилке, обещаю, что все будет хорошо, при этом понимая, что там ее тоже ждет смерть, как всех нас сегодня. Я слышу хрип за спиной и оборачиваюсь на звук, чтобы увидеть, как чужеземец зажимает рукой перерезанное горло, заваливается на бок, спотыкается о камень и скатывается в глубокий овраг. Я бросаю взгляд на Ту, что не с людьми, и она на миг оборачивается. Кровь капает с ее клинка, пачкая белые одежды, но она снова мне улыбается. И я понимаю, что так улыбаются хванские Боги. Те самые, которые должны были нас сегодня защитить… Но не смогли.

А потом она исчезает за деревьями, и я, еще раз прикрикнув на девочку, чтобы убегала подальше, иду к деревне и попадаю в край мертвых.

Они здесь повсюду, и я впервые жалею, что улицы здесь ночью освещены так ярко. Я потеряла из виду Ту, что не с людьми. На окраине уже все кончено. Только тут и там лежат изувеченные тела. Я бегу мимо них, стараясь не смотреть, потому что боюсь узнать тех, кого знала всю жизнь.

Ноги сами несут меня к Храму, потому что я знаю, что это самое безопасное место на всей земле. Но еще издали вижу, что двери Храма сорваны с петель, а у подножия широких ступеней лежит Главный Жрец, который еще вчера говорил мне, что дурное мы задумали, что Боги никогда не благословят наш союз детьми, а когда я ответила, что дитя уже в моем чреве, Жрец лишь отвернулся и сказал, что я потеряла разум. Но он был неправ. Вчера разум был со мной. Я почти теряю его только сейчас, глядя на тело Главного Жреца, пробитое насквозь тяжелым копьем. Я возношу благодарность Богам за то, что не вижу его лица — лишь седые волосы, намокшие от свежей крови. Мимо его тела по земле тянутся глубокие борозды, словно здесь тащили что-то тяжелое, и я прижимаю руку к животу, снова борясь с приступом тошноты, когда понимаю, что Священный Шар не смогли снять с алтаря, и им пришлось тащить тяжелый каменный алтарь по земле. И Боги не защитили.

Если Боги так разгневались на нас с младшим сыном старосты, то за что же они карают весь род хванов? Почему позволили забрать Святыню? Впрочем, мне тут же приходит на ум, что Святыня не нужна пустому Храму и безлюдному острову, потому что сегодняшнюю ночь нам не пережить. На меня накатывает оцепенение. “Без Святыни земля не может быть святой”, — стучит в висках, и я медленно бреду на центральную улицу, удивляясь, что в деревне наступила тишина. Мне уже не страшно. Я только не могу поверить, что все кончилось. Все кончилось, а я еще жива. И только повернув на площадь, я понимаю, что ничего не кончилось. Все еще только начинается. Я вижу жителей деревни и понимаю, что нас осталось очень мало. Едва треть. А ведь было несколько сотен. Я очень надеюсь, что хоть кому-то удалось укрыться в домах, но тела на улицах и сорванные с петель двери убивают эти надежды.

Напротив стоят чужеземцы. Их не сосчитать. Я не слышу, что они говорят старосте, только вижу, как он на миг замирает. Здесь очень светло. На площади слишком много света для того, что предстает перед моими глазами. Мне хочется погасить часть фонарей силой мысли, но, конечно же, ничего не выходит. Чужак снова что-то говорит. Наверное, это их вождь. Он весь покрыт кровью, и я чувствую, как меня снова тошнит. В последние дни меня все время тошнит, и я уже почти привыкла. Я вдруг думаю о том, что так и не сказала младшему сыну старосты, что ему удалось обмануть суровых Богов. А сейчас это бессмысленно, потому что Богов обмануть нельзя. Боги все равно заставят за все заплатить. Мне только хочется увидеть его живым. В последний раз. Еще хочется проститься, но я понимаю, что он может быть одним из тех тел, мимо которых я пробежала, зажмурившись. И я молюсь Богам, чтобы они позволили ему дышать. Позволили увидеть солнце. Ведь он их сын. Пусть всего наполовину. Я не молюсь о себе или о своем дитя. Я чувствую, что в этом уже нет смысла. Я молюсь за него. И слезы текут по щекам от безысходности. Так же, как у всех наших женщин, оставшихся в живых.

Я подхожу к краю толпы, останавливаюсь чуть поодаль от женщин и детей. Даже сейчас я не подхожу к ним, не имею права. Нас больше, чем мужчин. Наверное, потому что мы прятались, а не дрались. Не считая Той, что не с людьми. Я не вижу ее среди нас: людей слишком много, но разум подсказывает, что она не стояла бы среди хванов. Могла бы стоять поодаль. Но ее нет. И отчего-то сердце сжимается от боли. Я смотрю на заплаканных женщин. Многие из них в исподнем, дети и вовсе голышом. Я пытаюсь отыскать взглядом внуков старосты, но со своего места не вижу ни одного. Сердце вновь щемит при мысли об Азиме, которого так любил младший сын старосты. И я вновь отыскиваю взглядом самого старосту: высокого, смелого, с седой копной волос и гордой осанкой. Он о чем-то говорит с чужеземцами. Я не слышу. Вижу лишь, что с каждым словом его спина напрягается все сильнее. Он ранен, но почему-то я думаю, что каменеет он не от боли, а от слов чужеземца. Я вижу, как на старосту в тревоге оборачивается его старший сын. Он тоже ранен: на лице разводы крови. Братьев рядом с ним я не вижу, и мне хочется кричать от ужаса и безысходности. Я снова молю Богов, не желая верить, что они останутся глухи. Каждый раз, сжимая ритуальный кинжал, я обращаюсь к ним, они слышат меня, я знаю. Они не могут не услышать сейчас. Пусть он живет! Пусть он дышит!