На далеких окраинах. Погоня за наживой - Николай Николаевич Каразин

степи, и эти две бородатые фигуры, в парусиновых пальто, взобравшиеся на козлы, наблюдавшие с сосредоточенным вниманием что-то такое, что опять скрылось из глаз, заслоненное густым пыльным облаком.

Чуть слышно доносился свист ямщиков-киргизов. Темная, тяжелая масса, поскрипывая и позванивая разболтавшимися гайками, медленно ползла по дороге.

Ледоколов поправил рукой свою бороду и стряхнул с нее завязшую соломинку; Бурченко справился, все ли у него застегнуто.

Ближе и ближе подвигался чудовищный экипаж. Теперь ясно уже было видно, что это такое; всякое сомнение исчезло: это не был дормез госпожи Брозе и ее дочери.

Легкая досада промелькнула на лице Ледоколова.

– Однако слезем с козел на всякий случай! – предложил Бурченко.

Большая колымага, вроде тех еврейских фур, которые попадаются частенько в наших западных губерниях, на деревянных осях и бычьих колесах, запряженная четверкой верблюдов, приближалась к станции. Верблюды были запряжены попарно: пара в дышле и пара впереди. Передняя пара, должно быть, сильно притомилась и начала приставать, потому что «лаучи» слез с горбов одного из верблюдов1 этой пары и, перекинув поводья через плечо, шел впереди пешком и тащил усталых животных. На задней паре сидел другой «лаучи» и дремал. Плоская крыша этой колымаги была завалена узлами, перехваченными накрест веревками; из боковых отверстий, служащих для входа и выхода или, вернее, для влазу и вылазу, торчали углы подушек в ситцевых наволочках, торчала даже женская нога, обутая в полосатый синий чулок и красную туфлю без задка.

– Это что за явление? – удивился Ледоколов.

– А вот узнаем… Во-первых, это верблюды не почтовые; видимое дело, они едут на долгих. Где же это мы их обогнали и не видели?

– Ночью как-нибудь, должно быть!

Колымага, дотащившись до станции, остановилась. Лаучи молча, не обращая никакого внимания на тарантас и двух русских путешественников, словно их тут и не было, принялись отцеплять постромки и выводить верблюдов. Внутри колымаги незаметно было никакого движения; оттуда только слышался храп и тяжелое, носовое дыхание спящих.

«Пойти, поглядеть», – подумал Бурченко и подошел к колымаге. Надо было встать на подножку, чтобы заглянуть внутрь. Так он и сделал. С противоположной стороны в это время лез Ледоколов.

Шесть женщин, пять молодых и одна преклонного возраста, необыкновенно развитых, ожирелых до того, что все формы лоснились, спали на перинах. Между жирным затылком в чепце и углом кованого сундучка торчали тараканьи усики и длинный красный нос чистейшего кавказского типа.

– Наблюдаете? – произнес Бурченко, заметив, с каким вниманием созерцал его vis-à-vis интересную картину.

– Что же это такое?..

– Я полагаю, это тоже горные инженеры. Однако это уж слишком! Как ни интересно все это, но наблюдать на таком близком расстоянии…

Бурченко соскочил с подножки, Ледоколов тоже опустился на землю. В колымаге послышалась возня; нога в туфле спряталась, вместо нее высунулась черномазая голова восточного человека, оглянулась, щуря на солнце заспанные, маслянистые глаза, и стала вылезать.

– Уф… как же жарко!.. – послышался женский голос. – Ой, как мине хочется пить! – говорил другой женский голос.

– Амалат Богданович, у вас бутилка?..

– А я же почему знаю… – отвечал Амалат Богданович и, заметив посторонних, поспешил оправить свой архалук с нашитыми на груди патронами2 и закрутил ус. – Мое почтение… Мы тоже проезжаем в Ташкент… Здесь можно пить чай?.. – почему-то обратился он к Ледоколову.

– Отчего же нельзя, – отвечал за него Бурченко, – В степи просторно, и чай пить никому не возбраняется!

– Очень это хорошо… Боже мой, Боже мой! И отчего это только так жарко?.. У нас, в Шемахе, тоже очень жарко, в Варшаве не так чтобы совсем, в Петербурге тоже очень хорошо, там не жарко…

– Не может быть? – удивился Бурченко.

– Нет, не жарко. Вот в Ревеле и в Кенигсберге…

– Не случалось!

– Прекрасный город… Вы бывали в Ташкенте?

– В Ташкенте был.

– Вот и мы едем в Ташкент… Да что же вы спите все? Вставайте, вылезайте, здесь будем пить чай и гулять будем немножко!

Из колымаги выбросили большой ковер. Амалат Богданович ухватил его за угол и поволок на то место, где ложилась тень от их экипажа. За ковром последовало несколько подушек, наволочка с булками. За всем этим полезли девицы, за девицами пожилая дама с самоваром под мышкой и двумя металлическими чайниками. Кавказец почтительно принял от нее посуду и помог ей спуститься на землю.

– Ставь самовар, Амалат… Пусти меня тут сесть, Каролина! – произнесла почтенная дама и лениво, с самой сладкой миной, раскланялась с нашими приятелями.

Амалат засуетился над самоваром, пыхтя и раздувая его трубу, и осторожно закупоривал бочонок, из которого наливал воду.

– А нельзя будет полюбопытствовать, – обратился Бурченко к восточному человеку, – что именно вы предполагаете устроить в Ташкенте?!

– Новый ресторан!

– Ну, а вот эти барыни, что же они будут делать?

– Будут подавать господам кушанье и играть на арфе! – серьезно ответила за своего мужа Августа Ивановна.

– А что, позвольте теперь вас спросить… – обратился, в свою очередь, восточный человек к малороссу.

– Что прикажете?

– Когда вы изволили быть в Ташкенте, не было там еще ресторанов?

– Таких, как ваш, еще не было, да и теперь нет. Вы первый!

– Ой, как же это хорошо! Слышите, Августа Ивановна, мы первые!

– О!.. – осклабилась почтенная дама, – Вы, господа, к нам, пожалуйста, заходите, когда мы устроимся…

– Непременно…

– А близко здесь аулы? – спросил киргиза Бурченко.

– Должно быть, недалеко. Вон, видишь, солнце? Оно теперь уже на низ пошло, как дойдет совсем до земли, можно назад успеть вернуться!

– Ну, поезжай в аул!

– Зачем же ты в аул посылаешь?

– А по своему делу. Сделаешь – целковый дам!

– Что же тебе там надо?

– Скажи там бию, или кто там есть постарше, чтобы прислал сюда лошадей или верблюдов отвезти наш тарантас в аул. Скажи, мол, купцы едут, хотят у них погостить!

– Купцы? – киргиз подозрительно посмотрел на проезжих.

– Известно, купцы, а ты думал чиновники?

– То-то. Ну, я там скажу. Давай целковый!

– Половину – на, а остальную – когда приведешь лошадей. Ты скажи им, что я за лошадей тоже заплачу, слышишь?

– Слышу-у… Эх!.. Далеко как аул, очень далеко, и так далеко, что не хочется ехать!

Киргиз лениво потянулся и сделал вид, будто собирается прилечь.

– Ведь экая хитрая свинья, ты же ведь говорил, что близко, что к солнечному закату назад вернуться можно?

– Да как ехать; если уж очень гнать… Да нет, у меня верблюды очень устали. Не поеду!

– А, ну, хорошо же, так я сам поеду!

Бурченко выбирал глазами между лежащими верблюдами, которого бы взять. Темно-бурый нар, недавно только остриженный, почему-то ему приглянулся больше прочих. Он подошел и