Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

году! — не _с_и_р_е_н_е_в_о_е, хоть и на _с_и_р_е_н_е_в_о_й бумаге. 1/4 ч. протекло — тихо. А день блещет, и потому еще томительней. Вспоминаю такие же блестящие дни в Крыму, под дьяволами. 16 минут… Ну, опять отбой! Слава Богу. А[нна] В[асильевна] печет мне пирожок, приняла новую тревогу за «особенный отбой». Теперь убедилась. Сердце мое поослабло, принял solucamphre, 10 капель, — это замена впрыскиванья, только более слабая. Докторша прописала, после гриппа, 2 раза в день. Говорит, что сердце — «хорошее». Очевидно, Слава Богу, иначе я после _в_с_е_г_о, пережитого за эти 1/4 века, — давно бы успокоился… Книги мои хорошо понятны — и влекут — не только эмиграцию, а и, вообще, родных. А их очень много теперь. Скоро они прочтут «Рождество в Москве»343, только в парижской газете. Колебался — все же дал. Тираж очень увеличился, и газета должна была перейти на _н_о_в_у_ю- орфографию344. Да, сознаю, долг писателя, его назначение ныне особенно ответственно, _м_о_л_е_к_у_л_я_р_н_о_ перестраивать душу, _о_ч_и_щ_а_т_ь_ ее от грязи и яда большевизма. Мои книги этому должны послужить.

Ми-лая Ольгуночка! Нельзя — никак — послать тебе цветы — цветение моей души — тебе. Но ты почувствуешь — в этих хотя бы двух лоскутках, как я весь с тобой. И пою — «Рождество Твое, Христе…»345 — с тобой. Ваня

[На полях: ] Напиши о здоровье, что сказал о — почке доктор 11 окт.?

Целую тебя, голубонька.

Сейчас должен поехать за нужными книгами. О Палестине… О — многом, для работы.

71

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

1. I.44[114]

Дорогой Ванюша,

Вот и Новый год… Как жутко всегда стоять на этом рубеже. Особенно же в наше время. Нечего говорить о том, что я горячо желаю тебе всякого блага в этот новый период времени. Ты знаешь это. Хочется помолиться, чтобы Господь сохранил по возможности больше жизней в людской бойне. Хочется почувствовать тебя, и близких, и себя под Покровом Всевышнего. Я давно ничего от тебя не получала опять. Как ты со здоровьем, Ванечка? Наверху письма стояло: «сегодня я как-то особенно беспричален». Что это? И почему? Ах, мне больно такие вещи читать у тебя, дружок. Ты тоже легко предаешься чувству одиночества, ты тоже иногда с трудом «улыбаешься жизни». Ты очень интересно и хорошо это мне описал. Но как мало ты теперь пишешь мне… Зачем ты угадываешь с моей стороны нечто нехорошее, если долго от меня не получаешь писем. Я не знаю, Ванюша, отчего это, давай не будем делать предположений друг о друге. Почему же так мало доверия? И разве не друзья мы больше? Как это больно… «мелькнувший силуэт прекрасной незнакомки»… Нет, все не верно: мелькнувший?.. Да мы почти 5 лет уже знакомы. И сколько сказано, и как открыто! Подумай! Силуэт? — какой же это силуэт, когда я всю душу перед тобой открыла?

Прекрасной?.. Нет, и не прекрасной, ни в каком смысле. Все далеко во мне от прекрасного.

А что касается _н_е_з_н_а_к_о_м_к_и… Ну, да, в обычном смысле, внешне, конечно, м. б. и незнакомка, но ты когда-то сам говорил иное. Ты был видимо в таком настроении, что так подумал. И все же это не то, что нужно в жизни. Не надо отыскивать чего-нибудь против другого. Я сама этим грешу. Но разве я совершенна? Мне иногда страшно от того, насколько я несовершенна и далека от сего. Ты прав, когда говоришь о жизни и об отношении к ней, но я не провожу это в жизнь. Я не чувствую себя хозяйкой ее, никогда не чувствовала. И м. б. это наша русская отчасти черта? Ты не думаешь? Разве мы по-хозяйски себя ведем. Великие-то наши люди и те стоят у стенки прислонившись, робко, не по-хозяйски. Я не сильный человек. Понимаешь? Я часто чувствовала — лучше было бы, если бы я не рождалась, что впрочем никак не исключает страха смерти. Никак.

Но не хочу сегодня писать в таком духе. Мне мало было с кем можно высказаться в жизни, и всегда была какая-то горечь. Сейчас у меня нет совершенно ни одной подруги. И сейчас я бы не смогла уже больше высказываться. Как бы я хотела говорить с тобой. Ну, да ты это тоже знаешь. И как трудно обо всем писать. Мне очень хочется сесть за работу. Какой я чувствую заряд для работы в каждом твоем даже мимолетном касании искусства. А иногда даже какая-нибудь мелодия в граммофоне затеплить может тоску по творчеству. Это неизъяснимое чудесное чувство. Не говорю уже о тебе, но вообще о людях искусства, — я думаю, что общение с ними очень благотворно.

Ах, Ваня, мне иногда хочется просто день записывать… Вот бывают дни, — не события, — а сами дни, в их освещении, шумах, ветре или тишине, в тенях и свете… такие разные, с такими оттенками настроений природы, что так и хочется запечатлеть. И думаешь: «вот, _т_а_к_о_й, а не иной день должен быть, когда мол „она“ то-то и то-то переживает»… И страшно забыть. Вот, когда я только чуть-чуть стала на 10 мин. вставать в клинике, однажды был день, такой странный, какой-то солнечно-стальной, какой-то весь противоречивый… то солнце, то стальные тучи. То тихо, а то порывы и так, знаешь, вот как-то снизу завывает ветер и задирает тяжеловесные кусты, а они запрокидываются назад и так похожи делаются на тучных гостей за тучным обедом, отваливающихся в сытом смехе на спинку стула. И даже когда первый порыв ветра стихал, то долго еще качали ветками, точно так, как эти же сытые гости еще долго колыхаются в беззвучном смехе. И вот такой день (его не выдумать, не видав) как раз именно и должен быть, когда моя, загнанная теткой, Вера348 убегает в отчаянии и тоске к парому, и холодно, и ветра порывы, и стальное негреющее солнце и это запрокидывание кустов, так напомнивших ей сытых плотью гостей тетки, обжиравшихся и могших хохотать над показанным пальцем в то время, как она, Вера сгладывалась оскорблением и обидой. Мне так было досадно тогда, что рука не давала писать. Я так некоторые картины ясно вижу, что мне иногда кажется, что все это со мной было. И я просто начинаю вспоминать: «ах, это вот то, отчего Вера сделала так-то и то-то». Но прежде этого у меня еще есть нечто на сердце, что хочется написать первым. Только когда и как?? Вот 12 и 13 опять молотьба, — слава Богу последняя, семенных уже злаков. А 11-го должна к