Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

заехать к Вам на минуту после каникул? Я привезу тогда и книгу». — «Какую книгу?» — «Ах, я и забыл сказать, я достал, смог еще достать одну книгу о русской живописи и хотел ее подарить Вам. Это интересовало бы Вас?» Ну, это же прямо ужас! Закрывает мне двери для консультаций. Арнольд ему писал, что он не согласен так это оставить и постарается иначе доказать свою признательность. Но я чувствую, что будет очень трудно: за каждый пустяк он вымышляет тоже что-нибудь. Не похож на тутошних!

11. I.44 Ванечка, в субботу вечером не успела отнести на почту, а тут разразилась простуда — не могу из нее выйти, — сегодня чуточку легче. Целую, дружок. Оля

73

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

11. I.44

Дорогая моя Ольгуночка, чудесно твое письмо рождественское (и ты чудесно дала 8-летку Олю у окошка — «за звездочкой»). Этот твой рассказик о Сочельнике и «грехе» (новом для меня, после твоего «соблазна единого от малых сих»348 в «Говеньи») — _п_р_е_к_р_а_с_е_н. И подробности очень хороши: и «сугроб» у глаз, и о ресницах, и о — звездной игре, и — «кисель»… (тут — в_с_е!) Я почувствовал мороз, рождественскую ночь… — значит — _д_а_л_а_ искусно! Спасибо за этот подарок. Дай, поцелую твои глаза, такие _з_о_р_к_и_е, твое сердце — такое чуткое. Еще раз: п_и — ш_и!!! Это — завет мой.

Мне не по себе. Все эти «святки». Но «святки» тут ни при чем. У меня как бы и не было Рождества. О, разве сравнить, _ч_т_о_ было на душе в прошлое Рождество! Твоя елка, — ты, явившаяся мне в ней. Тогда я, полубольной, _ж_и_л. Теперь — вот, сведу: «жить — тошно, а умирать — страшно». Словом — все в окраске, в про-траве эсхатологическим, пусть и не вовсе логическим. Теперь гибнут повсюду, мириадами. Это — _д_о_х_о_д_и_т_ и томит. Но валятся, как сухостой в бурю, — рядом, кого знал, и так скоропостижно, и, порой, так — жутко. А впереди… — если порой заглянешь предположительно, — жуткая темень, и, порой, очень ощутимая «внутренним провидением» каким-то. Все это — и фон, и ткань жизни моей изо дня в день. И уже не дает бодрости — ничто. На Рождество я напечатал здесь свой последний (по работе, дай Боже) рассказ — «Рождество в Москве». Меня благодарят, радуются… — но мне — _в_с_е_ равно. Я не живу. Я — отмираю, от-жи-ва-ю…

6-го я, наконец, снял одну из тягот своих, мучивших меня: написал-таки, — и окончательно — завещание. Это стало необходимостью. Я не могу бросить в неопределенность труды всей жизни. И я дал _и_м_ — назначение. Зная, что ты не откажешь мне в своем содействии — друга, дружки, души, [которая] лучше всех чувствует душу моих работ, (нет, не «мелькнувший силуэт»… это так, к слову пришлось, и надо это понять так и не вменять мне) я позволил себе привлечь тебя к заботе о судьбе моего литературного наследства, — как и раньше, предполагая, писал тебе: я позволил себе назначить тебя «распорядителем», в сотрудничестве с другим лицом, с тем, чтобы твой голос имел решающее значение в издании (во всех смыслах) и в _у_с_т_р_о_е_н_и_и. На это дело — труд не малый — я определил 20 % с валового дохода от использования (в том числе и фильмового, и театрального, и «приложениями»). Я не могу допустить, чтобы — хотя бы и ты даже! — помимо душевного-нервного труда, еще была в затруднениях материальных — в заботах о моем литературном наследстве. Я и сердцем, и умом обязан был озаботиться о самом дорогом у меня. Иначе судьба моих книг была бы непростительно-преступно беспризорна. Иначе — я предал бы все самое совестливое, и самое _ч_и_с_т_о_е, что было во мне. Не кори, не сетуй, а — похвали за это. Скажи: «да, так надо, и хорошо».

Моей руке немного легче, но ночью ее жгло, у кисти.

Я опять теряю вес, нет никакой охоты есть. Заставляю себя. И жить — нет охоты. У меня сдали нервы. И _в_с_е — черно.

Я приветствовал тебя с наступлением Нового года. Я — старовер, Новый год — мой у меня, старинный. Тяжелый год. В 20-м (високосном) мы потеряли Сережечку. В 36 (високосном) я потерял Олю. В этом — остается — _в_с_е_ потерять, что еще остается, — _ж_и_з_н_ь… Нет, я не напишу конец «Путей Небесных». Некогда… Я не могу написать «Похороны — поминки» для II ч. «Лета Господня» и кончаю главой, — «Кончина». Мне тяжело. Написал бы, — м. б. и успею —? — один рассказ — на тему: «воспоминание безмолвно предо мной свой длинный развивает свиток…» (Пушкин, «Воспоминание»)349. Хочу исчерпать _в_с_е, кратко, в беседе-сне-кошмаре г-на N. N. (русского интеллигента) — беседе как бы с чертом350. (Помнишь, в «Карамазовых», «Кошмар Ивана»?351) Не устрашусь параллели: у меня — другой подход: _п_е_р_е_с_м_о_т_р_ всего. И суд — _в_с_е_м_у. Форма: злой диалог, верней — монолог. Трудно, но — захватно, и мне, мне — _н_у_ж_н_о…

Прости мне это — такое не — «приветственное» письмо. Жить мне — _т_о_ш_н_о. В_л_а_ч_у_с_ь…

Господь с тобой, ты молода, ты — обязана жить. Я ни разу не был в церкви. И бронхит, и — безразличие. Твой Ваня

74

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

2/15.I.44

Дорогой ты мой Ванюша!

Горькое твое письмо застало меня тоже в тягостном состоянии: — после нашей поездки к С. мы с мамой дико простудились, — я — неизвестно где, а мама, кажется, в нахолодавшей постели. Она и слегла с страшными болями в спине, руке, плече, ногах, с насморком, хрипотой и температурой; это было во вторник. Я перемогалась без t°, крутилась, но в среду в урине показались сгусточки крови. Я не могла лечь, — не стану все тебе перечислять, но ты поверь, что, если бы я легла, то полуживая мама выкарабкалась бы из последних сил на все дела, ибо Тilly не могла бы одна. Принимать стала капли, которые от крови, и береглась, не наклонялась, не ходила, только, так сказать, порядок глазом и словом вести старалась. Вечером в среду сделала чай и иду к маме попить уютно и собиралась для горла сбить гоголь-моголь, думаю: «вот вытянусь удобно в кресле, отдохну». А мама: «Оля, у меня в груди опухоль». Не хотелось верить. Но это так. При этой простуде нельзя ехать к хирургу, позвонила ему тотчас. Обещал быть у нас или сегодня, или завтра, а коли не сможет, позвонит и тогда мы должны к нему в понедельник. Ну вот