Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах - Шарль де Костер

Тут же Уленшпигель отправился на адмиральский корабль, уведя с собой Дирика Слоссе и прочих пленников, стонавших и рыдавших из страха перед верёвкой.

На шум вышел адмирал Ворст; увидев Уленшпигеля и его спутников, озарённых красным пламенем факелов, он спросил:

– Чего тебе от нас надо?

– Этой ночью, – ответил Уленшпигель, – мы захватили Дирика Слоссе, заманившего в засаду восемнадцать наших. Вот он. Прочие – его батраки и невинные служанки.

Затем, передавая адмиралу сумку с деньгами, он прибавил:

– Эти червонцы цвели в цветочных горшках в доме предателя; всего десять тысяч.

– Вы поступили неправильно, отлучившись с корабля, – сказал адмирал Ворст, – но ввиду успеха прощаю вас. И пленники и мешок с червонцами нам очень кстати, а вы, молодцы, согласно законам и обычаям морским, получите треть добычи. Другая треть пойдёт флоту, а третья – его высочеству принцу Оранскому. Немедленно повесьте предателя.

Исполнив это, гёзы прорубили во льду прорубь и бросили туда тело Дирика Слоссе.

– Трава, что ли, выросла вокруг кораблей, – спросил адмирал, – что я слышу кудахтанье кур, блеянье овец, мычанье быков и коров?

– Это пленники кухни, для глотки, – ответил Уленшпигель. – Они заплатят выкуп в виде жарких. Самое вкусное получите вы, господин адмирал. Что касается прочих слуг и служанок, среди которых есть девчонки бойкие и смазливые, я их заберу на свой корабль.

Так он и сделал и обратился к ним со следующей речью:

– Вот, парни и девушки, теперь вы на лучшем корабле, какой есть на свете. Мы проводим здесь время в непрестанных кутежах, попойках, пирушках. Если вам угодно уйти отсюда, уплатите выкуп; если хотите остаться, вы будете жить, как мы – работать и хорошо есть. Что касается этих разлюбезных красоток, я предоставляю им моей капитанской властью всю телесную свободу; да будет им ведомо, что мне совершенно всё равно, сохранят ли они своих возлюбленных, пришедших с ними на корабль, или выберут кого-нибудь из здесь присутствуюших доблестных гёзов, чтобы вступить с ним в брачный союз.

Но все разлюбезные красотки оказались верными своим возлюбленным, кроме, впрочем, одной, которая, улыбаясь Ламме, спросила его, не подходит ли она ему.

– Глубоко тронут, красавица, – сказал он, – но я занят в другом месте.

– Толстячок женат, – говорили гёзы, видя огорчение девушки.

Но она, повернув спину, уже выбрала другого с таким же добрым брюшком и добродушной рожей, как у Ламме.

В этот день и в следующие шли на кораблях пиры и попойки с истреблением вина, птицы и мяса. И Уленшпигель говорил:

– Да здравствуют гёзы! Дуйте, злые ветры, мы согреем воздух нашим дыханием. Наше сердце пламенеет страстью к свободе совести; наш желудок пламенеет страстью к мясу из вражеских запасов. Будем пить вино, молоко мужей. Да здравствуют гёзы!

Неле тоже пила из золотого бокала и, раскрасневшись от ветра, наигрывала на свирели. И, несмотря на холод, гёзы весело ели и пили, сидя на палубе.

XVIII

Вдруг весь флот увидел на берегу чёрную толпу, среди которой блестели факелы и сверкало оружие; потом факелы погасли, и воцарился совершенный мрак.

По приказу адмирала на суда был передан сигнал быть настороже; были погашены все огни; матросы и солдаты легли ничком на палубе, держа наготове топоры. Отважные пушкари с фитилями в руках стояли подле пушек, заряженных гранатами и двойными ядрами. Как только адмирал и капитаны крикнут: «Сто шагов!» – что означает расположение неприятеля, – они должны палить с кормы, борта или носа.

И слышен был голос адмирала Ворста:

– Смерть тому, кто громко скажет слово.

И капитаны повторили за ним:

– Смерть тому, кто громко скажет слово.

Ночь была звёздная, без луны.

– Слышишь, – тихо, точно дуновение призрака, говорил Уленшпигель Ламме, – слышишь голоса амстердамцев и свист льда под их коньками? Бегут быстро, слышен их разговор. Они говорят: «Бездельники гёзы спят. Наши теперь лиссабонские сокровища». Зажигают факелы. Видишь их осадные лестницы, и гнусные рожи, и длинную полосу наступающего отряда? Человек с тысячу, а то и больше.

– Сто шагов! – крикнул адмирал Ворст.

– Сто шагов! – крикнули капитаны.

Раздался грохот, точно гром с небес, и жалобные крики на льду.

– Залп из восьмидесяти орудий сразу, – сказал Уленшпигель, – они бегут. Видишь, факелы удаляются.

– В погоню! – приказал адмирал.

– В погоню! – приказали капитаны.

Но погоня длилась недолго, так как беглецы имели сто шагов в запасе и ноги перепуганных зайцев.

И на людях, кричащих и умирающих на льду, были найдены драгоценности, золото и верёвки, приготовленные для того, чтобы вязать гёзов.

И после этой победы гёзы говорили:

– Als Got met ons is, wie tegen ons zal zijn? – Если Бог с нами, то кто против нас? Да здравствуют гёзы!

Между тем через день наутро адмирал Ворст беспокойно ждал нового нападения. Ламме выскочил на палубу и сказал Уленшпигелю:

– Отведи меня к этому адмиралу, который не хотел тебя слушать, когда ты предсказывал мороз.

– Иди без проводника, – сказал Уленшпигель.

Ламме отправился, заперев кухню на ключ. Адмирал стоял на палубе, высматривая, не заметит ли он какого движения со стороны города. Ламме приблизился к нему.

– Господин адмирал, – сказал он, – смеет ли скромный корабельный кок высказать своё мнение?

– Говори, сын мой, – сказал адмирал.

– Ваша милость, – сказал Ламме, – вода тает в кувшинах, птица стала нежнее, с колбас сошёл иней, коровье масло размякло, деревянное стало жидко, соль слезится. Дело к дождю, и мы будем спасены, ваша милость.

– Кто ты такой? – спросил адмирал Ворст.

– Я Ламме Гудзак, повар на «Брили», – ответил он, – и если великие учёные, объявляющие себя астрономами, читают в звёздах так же хорошо, как я в моих соусах, то они могли бы сказать, что в эту ночь будет оттепель с бурей и градом. Но оттепель продлится недолго.

И Ламме вернулся к Уленшпигелю, которому он сказал около полудня:

– Я опять пророк: небо чернеет, ветер бушует, льёт тёплый дождь; уже на четверть воды над льдом.

Вечером он радостно кричал:

– Северное море поднялось: час прилива настал, высокие волны, войдя в Зюйдерзее, ломают лёд, который трескается и большими кусками падает на корабль; искры брызжут от него; вот и град. Адмирал приказывает нам отойти от Амстердама, а воды столько, что самый большой из наших кораблей уже поплыл. Вот мы у входа в Энкгейзен. Снова замерзает море. Я – пророк, и это чудо Господне.

И Уленшпигель сказал:

– Выпьем в честь Господа, благословляющего нас. Прошла зима, и наступило лето.

XIX

В половине августа, когда куры, пресыщенные кормом, глухи к призывам петуха, трубящего им о своей любви, Уленшпигель сказал солдатам и морякам:

– Кровавый герцог, будучи в Утрехте, осмелился издать там благодетельный указ, милостиво обещающий, среди прочих даров, голод, смерть, разорение тем жителям Нидерландов, которые не хотят покориться. «Все, что ещё держится, будет уничтожено, – говорит он, – и его королевское величество населит страну иностранцами». Кусай, герцог, кусай! О напильник ломаются зубы ехидны: мы этот напильник. Да здравствуют гёзы!

Альба, ты пьян от крови. Неужто ты думаешь, что мы боимся твоих угроз или верим в твоё милосердие? Твои знаменитые полки, которые ты прославлял во всём мире, твои «Непобедимые», твои «Бессмертные» вот уже семь месяцев бомбардируют Гаарлем, слабый город, защищаемый горожанами. Пришлось и им, как всем простым смертным, плясать в воздухе при взрывах подкопов. Горожане облили их смолой; эти полки, в конце концов, перешли к победоносным убийствам безоружных людей. Слышишь, палач, час Божий пробил!

Гаарлем потерял своих лучших защитников, камни его слезятся кровью. Он потерял и истратил за время осады миллион двести восемьдесят тысяч флоринов. Власть епископа восстановлена там. Радостной рукой и с весёлым лицом он благословляет церкви; дон Фадрике присутствует при этих благословениях. Епископ моет ему руки, которые красны от крови в глазах Господних. И колокола звонят, и перезвон бросает в воздух свои спокойные, певучие напевы, точно пение ангелов на кладбище. Око за око. Зуб за зуб. Да здравствуют гёзы!

XX

Гёзы были во Флиссингене, где Неле вдруг заболела горячкой. Вынужденная покинуть корабль, она лежала у реформата Питерса на Турвен-Кэ.

Уленшпигель, очень удручённый, всё-таки был доволен, думая о том, что в постели, где она, конечно, выздоровеет, испанские пули не тронут её. И он постоянно сидел подле неё вместе с Ламме, ухаживая за ней хорошо и любя её ещё больше. И они болтали.

– Друг и товарищ, – сказал однажды Уленшпигель, – знаешь новость?

– Нет, сын мой, – ответил Ламме.