Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах - Шарль де Костер

– Увы! – говорили горожане. – Вот герцог Анжуйский засел в нашей стране. Хочет быть нашим королём. Видели вы, как он вступал в Монс, маленький, толстобёдрый, длинноносый, желтолицый, криворотый? Это важный принц, возлюбивший необычайные виды любви; чтобы соединить в его имени нежную женственность и мужественную мощь, его называют «её высочество» господин герцог Анжуйский.

Уленшпигель был в задумчивом настроении. И он пел:

Сияет солнце, небо голубеет…Покройте трауром знамёна!Траур на рукояти шпаг!Долой украшенья,Зеркала занавесьте!Я спою вам песню о Смерти,О предателях песнь моя.Наступили они пятоюНа грудь свободных, гордых стран:На Фландрию, Брабант и Геннегау,Антверпен, Артуа и Люксембург.Дворяне и попы – вот кто нас предал:Толкает на измену их корысть…О предателях я пою.Когда страну опустошает враг,Когда испанцы уже в Антверпен входят –Попы, прелаты, офицеры,В расшитых золотом одеждахИ с рожами, лоснящимися от вина,По улицам Антверпена идут,Бесстыдно город покидая…По их вине опять восторжествуетДля дел кровавых инквизиция,И Тительманы новые опятьЗа ересь будут и пытать и мучитьГлухонемых…О предателях я пою.Вы подписали «компромисс»,О трусы подлые!Проклятье вашим именам навеки!Час битвы наступил. Где ж вы теперь?!Вы за испанцамиЛетите, словно во́роны…Бей, погребальный барабан!Страна Бельгийская, тебя осудитГрядущее: с оружием в рукахТы отдалась врагу на разграбленье.О, не спеши, грядущее! Ты видишь:Предатели орудуют везде.Их было двадцать, нынче – тысяча;Их главари все должности в странеСвоим пособникам пораздавали.Народное сопротивленьеРешили подорвать они,Раздор и леность поощряя –Испытанный предателей прием.Оденьте в траур зеркала!Траур на рукояти шпаг!О предателях песня эта.Порой бунтовщиками объявляютОни испанцев или «недовольных»И запрещают помогатьИм хлебом, порохомИли приют давая;Но если схватят их, чтобы повесить –Да, чтоб повесить! –На волю выпускают их тотчас.«Вставай!» – так говорят брюссельцы,«Вставай!» – так в Генте говорят,Так говорит народ и в Бельгии.Несчастные! хотят вас раздавитьМеж королём и папой:Уж собирает он крестовыйНа нашу Фландрию поход.Наёмники, стекаются ониНа запах крови:Своры жадных псов,Гиен и змей…Они прожорливы, их мучит жажда…О, бедная моя отчизна,На разоренье обрекли тебя, на смерть!..Любимцу папы, Александру,Сюда дорогу указалНе дон Хуан Австрийский, нет –Но те, которых осыпа́лаДеньгами, почестями ты,Кто наших жён, детей и дочерейДуховными отцами были!Они тебя повергли в прах,И к горлу твоему ИспанецУже приставил нож…Бесстыдно над тобой глумясь,Они Оранскому в БрюсселеУстроили торжественную встречу…Когда сверкали над каналом,С весёлым треском рассыпаясь,Потешных тысячи огнейИ в пышном, праздничном убранствеСуда теснились на воде, –О Бельгия, здесь гнусно разыгралиИсторию Иосифа, что проданБыл в рабство братьями родными.

III

Видя, что ему не мешают болтать, монах стал задирать нос. И матросы и солдаты, чтобы подстрекнуть его к разглагольствованиям, начинали хулить католических святых и обряды римской церкви.

Он приходил в ярость и изрыгал на них бездну ругательств.

– Да, – кричал он, – да, вот я попал в гёзский вертеп! Да, вот где они, эти проклятые вампиры нашей страны! Да! И после этого смеют ещё говорить, что инквизитор святой муж, жёг их слишком много! Нет, немало ещё осталось этих поганых червей. Да, на этих прекрасных и смелых кораблях нашего короля и государя, прежде таких чистых, таких вылощенных, теперь сплошь червоточина, да, гёзская, смердящая червоточина, – и ваш горлодёр-капитан, и повар с его богохульным пузом, и все вы с вашими еретическими полумесяцами. Когда его высочество король задаст артиллерийскую мойку всем судам своим, то по малой мере тысяч на сто флоринов придётся истратить пороха и ядер, чтобы разметать эту грязную, смердящую заразу. Да, вы все рождены на ложе госпожи Люцифер, осуждённой на сожительство с сатаной среди червивых стен, под червивыми завесами, на червивой подстилке. Да, и вот здесь-то, в этом смрадном соединении, они и произвели на свет гёзов. Да, и я плюю на вас.

В ответ на эти речи гёзы сказали:

– Зачем мы держим здесь этого бездельника, который умеет только изрыгать ругательства? Повесим его поскорей!

И они приступили к делу.

Монах, увидев, что верёвка готова, лестница стоит у мачты, и ему связывают руки, жалобно взмолился:

– Помилуйте меня, господа гёзы; это бес ярости говорил в моём сердце, а не ваш покорный узник, бедный монах, имеющий одну лишь шею на этом свете. Милостивцы мои, сжальтесь и пощадите. Если уж вам угодно, заткните мне рот кляпом; это невкусная закуска, но всё же лучше, чем виселица.

Они, не слушая и несмотря на его неистовое сопротивление, потащили его к лестнице. Тогда он завизжал так пронзительно, что Ламме сказал Уленшпигелю, который перевязывал ему рану в кухне:

– Сын мой! сын мой! Они утащили свинью из чулана и удирают с нею. О, разбойники, если бы я мог встать с постели!

Уленшпигель поднялся на палубу, но увидел здесь только монаха, который, заметив его, бросился на колени, протягивая к нему руки.

– Господин капитан, – кричал он, – капитан доблестных гёзов, грозный на море и на суше, ваши солдаты хотят меня вздёрнуть за то, что я согрешил языком; это несправедливая кара, господин капитан, ибо в таком случае пришлось бы надеть пеньковый воротник на всех адвокатов, прокуроров, проповедников и женщин – и мир бы совсем обезлюдел. Ваша милость, спасите меня от верёвки, я буду молиться за вас Господу, и вечное осуждение не постигнет вас. Простите меня! Бес увлёк меня и заставил говорить без конца; это великое несчастье. Моя бедная желчь вскипела и подстрекнула меня наговорить тысячу вещей, которых я совсем не думаю. Пощадите, господин капитан, и вы все, господа, простите меня.

Вдруг на палубе появился в одном белье Ламме.

– Капитан и друзья, – сказал он, – стало быть, это визжала не свинья, а монах, чему я очень рад. Уленшпигель, сын мой, у меня имеется насчёт его благословения один важный замысел. Подари ему жизнь, но не оставляй его на свободе, не то он выкинет на корабле какую-нибудь пакость. Лучше устрой ему на палубе клетку, тесную, но чтоб в ней можно было дышать, сидеть, спать, как делают для каплунов. Я буду его откармливать – и если он не будет есть столько, сколько я захочу, тогда – на виселицу.

– Если он не будет есть – на виселицу, – сказали Уленшпигель и гёзы.

– Что же ты собираешься сделать со мной, толстяк? – спросил монах.

– Увидишь, – ответил Ламме.

И Уленшпигель исполнил желание Ламме, и монах был посажен в клетку, в которой каждый мог смотреть на него сколько угодно.

Ламме отправился в кухню; спустившись за ним, Уленшпигель услышал его спор с Неле.

– Я не лягу, – говорил он, – нет, я не лягу, чтобы другие там хозяйничали в моих соусах. Нет, я не стану лежать в постели, как телёнок.

– Не сердись, Ламме, – уговаривала его Неле, – не то твоя рана опять откроется, и ты умрёшь.

– Ну и пусть умру, – отвечал он, – мне надоело жить без моей жены. Мало мне того, что я её потерял, так ты ещё мешаешь мне, корабельному повару, лично заботиться о супах. Или ты не знаешь, что запах соусов и жарких пропитан здоровьем? Они питают даже мой дух и охраняют меня от несчастья.

– Ламме, – сказала Неле, – надо слушаться наших советов и не мешать нам вылечить тебя.

– Я сам хочу, чтобы вы меня вылечили, – отвечал Ламме, – но чтобы кто-нибудь стал здесь хозяйничать, чтобы какой-нибудь невежественный бездельник, смрадный, грязный, сопливый, паршивый, явился здесь царить на моём престоле в сане корабельного повара и стал запускать свои поганые пальцы в мои соуса, – да я лучше убью его тут же моей деревянной шумовкой, которая для этого станет железной.

– Во всяком случае тебе нужен помощник, – сказал Уленшпигель, – ты ведь болен…

– Мне помощник! – закричал Ламме. – Мне нужен помощник! Ну, не набит ли ты битком неблагодарностью, как колбаса рубленым мясом. Помощник… И это говоришь своему другу ты, сын мой, которого я так долго и так сытно кормил. Теперь откроется моя рана! Плохой же ты друг. Кто же здесь будет готовить такую еду, как я? Что же вы станете оба делать, если я не буду подносить тебе, господин капитан, и тебе, Неле, лакомых кусочков?

– Управимся сами в кухне, – сказал Уленшпигель.