Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

— Я заранее благодарен вам, господа. Хочется лишь добавить, что рейхсфюрера Гиммлера интересуют не только те казаки, которые живут на Дону, но и наши берлинские казаки. — Довольный этим каламбуром, он засмеялся, а затем все-таки уточнил: — Под берлинскими казаками я разумею тех, кто окружает сейчас генерала Краснова. Трудно поручиться, что среди них нет большевистских агентов. Поэтому очень попрошу вас и в воскресенье и впоследствии внимательно понаблюдать за здешними вашими соотечественниками, и если вы найдете, что кто-то из них не внушает доверия, пожалуйста, поставьте нас в известность…

Выйдя из гестапо, Максим яростно сплюнул:

— Вот сволочь! Доносчиков из нас хочет сделать. И ты, Петр, тоже хорош — удружил мне. Что теперь прикажешь писать о советских казаках?

— Не волнуйся, Максим Мартынович, напишем, — заверил Бармин. — Разумеется, не то, что есть на самом деле, а то, что им хочется: казаки, мол, ждут не дождутся Гитлера, даже во сне его видят.

— Ты с ума спятил? — Максим даже приостановился, с негодованием посмотрел на Бармина.

— Именно так и напишем, — сказал Бармин. — Не кипятись. Пусть тешат себя надеждами… Надо, чтобы нам доверяли. И этот гестаповец, и та вылезшая из могил падаль, которая именует себя цветом России, солью русской земли.

— Там небось и графы обнаружатся, и даже князья вроде тебя, — с легкой усмешкой заметил Максим.

Бармин не принял шутку, ответил серьезно:

— Вроде меня там князей не будет. Князья Бармины нынче поумнели…

В воскресенье в десятом часу утра в квартире фрау Гертруды Керстен раздался звонок. Открыв дверь, она не могла утаить своего испуга: перед ней стоял одетый в модный штатский костюм гестаповец Юлиус Фролих, тот самый оберштурмфюрер, который два дня назад принимал ее жильцов. Заметив растерянность фрау Гертруды, Фролих галантно приподнял шляпу:

— Доброе утро, фрау Керстен. Я приехал за вашими русскими. Я обещал познакомить этих симпатичных парней с их соотечественниками.

— Заходите, герр Фролих. — Фрау Гертруда отступила от двери, давая гестаповцу дорогу. — Русские завтракают в кафе у Неблиха, они скоро придут…

Через полчаса оберштурмфюрер, балагуря, усадил Бармина и Селищева в свой автомобиль и увез их на сборище русских эмигрантов.

Пока ехали, Максим перебирал в памяти все, что знал об атамане Краснове. «Звать его, кажется, Петром Николаевичем. До революции командовал казачьей дивизией, в семнадцатом году якшался с болтуном Керенским и вместе с генералом Крымовым наступал на красный Петроград, откуда большевики турнули его так, что он не знал, куда бежать. Попал даже в плен к большевикам и, спасая свою шкуру, дал им честное генеральское слово никогда не выступать против своего народа. Под честное слово его отпустили, и он сразу подался на Дон. Донским атаманом был тогда генерал Каледин Алексей Максимович, и возле него гужевались Корнилов, Деникин, Алексеев. К ним в ту пору и пристегнулся Краснов. Очень они на казаков надеялись, но надежды плохо оправдывались: большевики и здесь им добре всыпали. Каледин не выдержал, застрелился. Другие генералы поспешили на Кубань, а Краснов остался на Дону. Как суслик, хоронился по хуторам да по зимовникам у богатых казачков, и с его помощью эти казачки подняли восстание против Советской власти, стали всех, кто сочувствовал большевикам, вешать на телеграфных столбах. Вот тут-то Краснов и вылез из норы. Кажется, в мае восемнадцатого года объявился в Новочеркасске, созвал „Круг спасения Дона“, и его избрали атаманом всевеликого Войска Донского».

Максим в ту пору тоже был в Новочеркасске — долечивался в госпитале после тяжелого ранения, полученного на Западном фронте. По случаю избрания нового атамана в войсковом соборе состоялась торжественная служба. Там, в соборе, Максим и увидел Краснова.

Молебен служил престарелый митрополит в окружении сонма священников и дьяконов. А прямо за ними, истово крестясь, стоял моложавый человек среднего роста, в парадном мундире с погонами генерал-лейтенанта. Нос с горбинкой, щеки румяные. На груди атамана сверкали эмалью и позолотой ордена. И умащенные бриолином темные его волосы тоже отражали мерцающий свет паникадил.

«Сколько же лет тогда ему было? — подумал Максим. — Должно быть, около пятидесяти. Крепкий еще был мужик. На Царицын с казаками два раза кидался, но красные и там ему задали перца. А на Дон тем временем немцы полезли, Таганрог взяли. И его превосходительство господин атаман всевеликого Войска Донского куцым кутенком перед ними ползал, сапоги им лизал, кайзеру Вильгельму письма писал такие, что даже Деникина от этих писаний стошнило. Зато после разгрома белых, где бы ни скитался битый атаман Краснов, а пригрет был в Германии. Интересно: каков он сейчас? — прикидывал Максим. — После того молебствия в Новочеркасске двадцать три года прошло, так что теперь Краснову уже за семьдесят…»

Клуб, куда оберштурмфюрер привез своих подопечных, представлял собою мрачный, темный подвал, в котором стойко держался застарелый запах кислого пива и табака. В огромном этом подвале, у задней его стены, был поставлен длинный стол. Над столом висел портрет Гитлера, одетого в униформу нацистской партии с портупеей через плечо и широким поясом. Справа от портрета был прислонен к стене большой красный флаг с белым кругом в середине и черной свастикой. А все пространство от стола до входной двери было уставлено рядами тяжелых дубовых скамей.

Часть участников сборища уже разместилась на скамьях, часть толпилась в проходах. Одеты по-разному: на одних сверкали погоны старой русской армии, на других уныло висели измятые, заношенные пиджаки, иные явились в рабочих комбинезонах или в форме немецких железнодорожников, шоферов, трамвайщиков. Среди этой пестрой толпы выделялись рослые парни в отлично сшитых костюмах. Выстроившись вдоль стен, они по-хозяйски взирали на всех остальных. Нетрудно было догадаться, что они, как и Юлиус Фролих, представляют здесь ведомство Гиммлера.

С помощью Фролиха Бармин с Селищевым устроились поближе к столу, приготовленному для начальства. Минут через пятнадцать из узкой боковой двери вышел человек в форме немецкого офицера и громко провозгласил по-русски:

— Господа! Прошу встать! Его превосходительство генерал-лейтенант Петр Николаевич Краснов, атаман всевеликого Войска Донского!

Ловко сделав шаг влево, он пропустил Краснова вперед. Тот был затянут в серый мундир гитлеровского вермахта с царскими погонами генерал-лейтенанта. На голову низко нахлобучена немецкая генеральская фуражка с серебряными шнурами, орлом и свастикой. Над левым карманом мундира белел офицерский Георгиевский крест с оранжево-черной лентой, а над правым — знак вермахта: распростерший крылья двуглавый орел с венком в лапах.

Тяжело волоча ноги, Краснов подошел к столу и снял фуражку, обнажив глянцевитую лысую голову с оттопыренными ушами. Постоял, пожевал губами, дрожащей рукой с лиловыми вспухшими венами поправил на переносице перекошенное пенсне и заговорил с паузами, отсекая фразу от фразы:

— Господа! Волею фюрера великой Германии его победоносные войска начали освобождение нашей многострадальной родины от многолетнего большевистского ига. Под их могучими ударами армии Сталина разгромлены на всех фронтах. Большевистские комиссары тщетно пытаются остановить свои бегущие дивизии и полки, сотни тысяч советских солдат уже взяты в плен…

К удивлению Максима, голос у дряхлого «атамана» оказался довольно звучным. Но вот он, этот голос, вдруг задрожал, взвившись на предельную высоту:

— Группа армий фельдмаршала Рундштедта вплотную приблизилась к нашему родному Дону, цитадели священной казачьей вольницы, которую… э-э-э… по справедливости до сих пор называют русской Вандеей. Пробил, господа, час… э-э-э… возрождения…

Патетическую речь Краснова прервало появление высокого немецкого генерала. Он вошел неожиданно, швырнул на стол фуражку и, не глядя на «атамана», уселся рядом с ним. У генерала было какое-то лошадиное лицо с тяжелым подбородком и злыми, прищуренными глазами.