Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

Расставаясь с женой, Андрей договорился, что она сообщит свой новый адрес в Дятловскую. Наташе Татариновой он послал письмо, подробно рассказал о себе, дал понять, что находится на Кавказе, просил запомнить номер его полевой почты и пересылать ему все, что будет получено на его имя. Мелькали дни, заполненные учебными заботами и хлопотами. Почти все курсанты успели получить письма от близких, только Андрей томился в ожидании. Наконец почтальон принес и ему толстый пакет от Наташи. В пакете, кроме ее письма, оказалось письмо от Елены.

Елена писала:

«Не знаю, дорогой мой, где найдет тебя мое письмо. Наконец-то мы прибыли в назначенный нам поселок неподалеку от Свердловска. В дороге пришлось перенести много мучений. Думаю, ты можешь представить битком набитый перепуганными людьми товарный вагон, душный, спертый воздух, отвратительные неудобства, особенно для женщин. Ты знаешь, как я люблю чистоту, цветы, светлые окна, а тут в вагоне круглыми сутками грязь, немытая посуда, ужасные запахи, ругань, слезы. Сама не пойму, как я вынесла этот кошмар. Измученные папа и мама всю дорогу молчали, один Димка резвился, ему все нипочем. По приезде в Свердловск нас встретили довольно приветливо, но поселили далеко за городом, в старом бараке, который оказался нисколько не лучше проклятого вагона: такая же скученность и грязь. Я уже совсем было пала духом, но, к счастью, на выручку пришел случай. Совершенно неожиданно мы встретили на перроне свердловского вокзала Юрия Шавырина. Ты его должен помнить. Когда-то он настойчиво ухаживал за мной, даже просил меня выйти за него замуж, а ты, ревнивец, называл его „розовощеким боровом“. Так вот, если бы не Шавырин, худо бы нам пришлось. Этому человеку я должна быть очень благодарна. В сыром, разваливающемся бараке мы провели всего одни сутки, потом с помощью Юрия перешли в чистую и совсем недорогую квартиру. Тот же Шавырин помог нам с питанием. Он часто бывает у нас, и мы рады ему, только ты, пожалуйста, не ревнуй, все это Юрий делает от чистого сердца, помня давнюю дружбу своих и моих родителей. Не умерла в нем, пожалуй, и любовь ко мне, это чувствуется по его взглядам, некоторой скованности. Он до сих пор не женат и в ответ на мой вопрос — почему обрек себя на холостяцкую жизнь? — только грустно улыбнулся. Конечно, такое постоянство трогает меня, мне даже как-то жаль его, но, повторяю, ты можешь быть совершенно спокоен: до измены я не унижусь, не оскорблю ею ни тебя, ни себя.

А как ты там, Рыжик? Пиши, пожалуйста, почаще. Димка, папа и мама целуют тебя, я тоже.

Твоя Елена».

В первые мгновения, пробежав взглядом по строкам письма, Андрей испытал счастливое чувство удовлетворенности тем, что жена и сын живы и здоровы, что с ними ничего дурного не случилось. Тону письма он не придал значения. К холодноватой сдержанности жены Андрей давно привык. Не обидело его и пространное описание ее встречи с Шавыриным.

Острая боль внезапно кольнула сердце, когда Андрей, сам того не желая, стал сравнивать письмо жены с тем, что писала ему Наташа Татаринова, наивная девушка, которая, как он твердо знал, любила его первой чистой любовью и таила эту любовь от всех на свете, а прежде всего от него, Андрея. Да и от самой себя тоже.

На страничках, вырванных из школьной тетради, Наташа писала круглым торопливым почерком. И по тому, что письмо было написано разными карандашами, а фразы кое-где обрывались, Андрей понял, что она принималась писать несколько раз. Между страницами письма был вложен яблоневый листок. Видно, Наташа вложила его совсем свежим, потому что листок, засыхая, хоть и утерял упругость, но кое-где еще хранил остатки глянцевитой зелени. Он воскресил в памяти Андрея множество прекрасных видений — и молодой сад над рекой, и звездные ночи в этом саду, и неверный свет угасающего костра на высоком яру, и неторопливые рассказы бывалого Егора Ивановича, и ее саму, милую кареглазую Ташу-Наташу, — все, с чем сжился Андрей в далекой Дятловской, что давно стало для него близким, родным…

«Здравствуйте, уважаемый и любимый Андрей Дмитриевич! — так начинала Наташа свое письмо. — Я знаю, что для вас самое дорогое в нашей станице — посаженный вами сад, потому и спешу обрадовать вас: он пока в полной сохранности, красуется над рекой, только с того дня, как вы уехали, кажется каким-то сиротливым. Совхозу сейчас не до сада. Один за другим уходят на войну не только молодые парни, но и пожилые мужики. Лишь дядя Егор Ежевикин по-прежнему сторожует в саду, да я каждый день хоть на часок прибегаю туда — обойду все междурядья, где спилю сухую веточку, где почищу кору на штамбе или лунку исправлю. Постою, послушаю, как шумит листва, и вдруг мне почудится, что и вы где-то здесь, совсем близко. Стоит только позвать, и вы отзоветесь или молча выйдете из-за дерева. И так поверишь в это, что до глупости доходишь: начнешь звать…»

Далее несколько строк в письме были тщательно зачеркнуты. Андрей, как ни пытался, не мог разобрать, что там написано. Но эти непрочитанные строки взволновали его не меньше, чем прочитанные. Он понял, что именно здесь скрыто то главное, самое важное, что Наташе хотелось сказать и чего она сама боялась, пугливо таила от всех, — слова любви к нему, человеку, который так неожиданно вошел в ее жизнь и навсегда остался далеким и недоступным.

Другим карандашом и несколько иным почерком Наташа продолжала письмо:

«Я успела закончить курсы санитарок, могла бы давно быть вместе с вами на фронте и обязательно попросилась бы на тот участок, где вы находитесь, но, вы же знаете, райком комсомола зачислил меня в группу по учету и охране скота. Не только нашего, совхозного, а и того, который эвакуируют колхозы Украины. Конечно, и это нужно, но так хочется туда, к вам, чтобы в любую минуту прийти на помощь… Война уже приближается к Дону. Два раза над нашей Дятловской пролетал немецкий самолет. Бомб, однако, не бросал и не стрелял, только паники наделал. Я в это время была в саду одна и так испугалась за сад! Кинулась к вашей любимой яблоне — той, что на самом берегу растет, — прижалась к ней, обняла, стою, дрожу вся, а яблоня так славно пахнет, хотя запах ее горечью отдает, будто горюет она, что нет рядом дорогого человека, будто скучает по вас… Листочек, который я вам посылаю, с той самой яблони…

А в комнатке вашей все осталось, как было: на столе и на подоконнике так же лежат ваши книги и тетради, и на стене, возле кровати, брезентовый дождевик висит. В кармане дождевика я нашла папиросы и спички, подержала их в руках, поглядела и положила обратно. Маму уговорила, чтобы в комнатке этой ничего не трогать, ничего не переставлять. Пусть будет все как при вас. Зайду я туда, постою и жду какого-то чуда: кажется мне, что вы вот-вот тоже зайдете. Так вот стою и слушаю: не стукнет ли дверь…»

Долго сидел Андрей, склонившись над этим письмом. Далеко внизу шумела, яростно ворочая камни, вскипая белой пеной, быстрая горная река. До Андрея доносился ее ровный, глухой гул. На склоне горы, пронзая ветви буков, играли, переливаясь в желтеющих травах, лучи осеннего солнца. Перекликались где-то невидимые птицы.

Всмотревшись в бурное, стремительное течение реки, Андрей подумал о быстротечности жизни и тут же понял, что сама мысль об этом означает исчезновение юношеской беспечности: в юности над этим не задумываются.

Стало обидно, что в письме Елены, как и в жизни с ней, не было ни теплоты, ни ласки, обращенной к нему. Не было того простодушия, той бесхитростности, искренней доброты, какими дышала каждая строка до самозабвения преданной ему, Андрею, неискушенной сельской девушки, с судьбой которой случайно соприкоснулась его судьба. Растравляя горькую свою обиду, он сперва лишь уверял себя, а потом и в самом деле почувствовал, что ему совершенно безразлична встреча Елены с Юрием Шавыриным на Урале…

В пасмурный осенний день прибыл в то же горное селение, на должность начфина курсов, выписанный из госпиталя интендант третьего ранга Точилов. Когда-то он был начфином дивизии, которая в день нападения немцев располагалась вблизи границы. Тщедушный, с тонкой шеей и влажными глазами, одетый в мешковатую гимнастерку и тяжелые кирзовые сапоги, Точилов слегка заикался и поминутно оглядывался, будто кто-то невидимый преследовал его. Весь вид этого странного человека вызывал жалость.