Сотворение мира.Книга третья - Закруткин Виталий Александрович

— Это, однако, тоже философия, — возразил Юрген Раух.

Риге снова засмеялся.

— Это не философия, а примитивное объяснение наших действий для таких тупиц и плаксивых идиотов, как ты. Философия у меня одна: хватай за глотку любого, кто стоит поперек твоей дороги, и дави до тех пор, пока у него глаза вылезут из орбит. У России есть и будут еще новые союзники, но и мы не одиноки. Европу мы уже тянем на удавке за собой. Япония вот-вот ухватит за шиворот большевиков и американцев. Так что плюнь ты, милый кузен, на угрозы сумасшедшего старика и держи голову выше…

Однако Юрген Раух не внял этому совету. Он радовался, конечно, стремительному продвижению немецких армий, любовался уверенными в себе танкистами генерала Клейста и стрелками генерала Руоффа. Но разговор со стариком в сожженном русском селе продолжал тревожить его. На первый взгляд все как будто соответствует предначертаниям фюрера: войска фельдмаршала Лееба подходят к Ленинграду; на центральном фронте две мощные танковые группы под командованием Гудериана и Гота вместе с полевыми армиями фельдмаршала фон Бока неудержимо рвутся к Москве; фельдмаршал фон Рундштедт захватил Киев. Неподалеку от безвестного украинского хутора Дрюковщина разгромлен и почти полностью уничтожен штаб советского Юго-Западного фронта во главе с его командующим генерал-полковником Кирпоносом. Пылают советские города и села, леса и поля. Тысячи окровавленных красноармейцев бредут под конвоем в огороженные колючей проволокой лагеря для военнопленных. Зондеркоманды исправно вздергивают на виселицы коммунистов и комиссаров. Бесконечные колонны грузовых автомобилей и железнодорожные составы днем и ночью увозят в Германию зерно, муку, коров, свиней, кур, даже сено — все, что в пору истребительной войны столь необходимо рейху.

И тем не менее подполковника Юргена Рауха томит непонятное беспокойство, одолевают тяжкие предчувствия какой-то неотвратимой беды. Кто-кто, а он-то, родившийся и выросший в России, лучше своих нынешних друзей знает русский народ и русскую землю, которой нет, кажется, ни конца ни края.

Раух исправно делал все, что от него требовалось: следил за действиями танковой группы Клейста, отправлял в генеральный штаб необходимые донесения, аккуратно вел фронтовой дневник. Чем дальше, тем все чаще вспоминал деревню Огнищанку, в которой Прошли его безмятежное детство и юность. Думал о ясноглазой крестьянской девушке Гане, которую он, «паныч Юрка», как называли его некогда огнищане, хотел когда-то сделать своей женой и которую любил до сих пор. Изгнание из России оторвало его от Гани, казалось бы, навсегда, но вот теперь вместе с победоносными войсками великой Германии он, сорокалетний подполковник Юрген Раух, приближается к заветной тихой деревушке, упрятанной меж двумя холмами, в привольных полях его деда и отца, отнятых ненавистными большевиками. Там и его Ганя. При расставании ей было семнадцать лет. Сейчас пошел тридцать восьмой. Какой же она стала? Наверное, придавлена тяжкой работой в колхозе, постарела, терпит ругань и побои мужа? Вскоре после высылки из России Юрген получил письмо от пустопольского священника отца Ипполита. Тот писал, что Ганя вышла замуж за демобилизованного красноармейца Демида Плахотина. Юрген смутно помнил этого Демида: смугловатый крепкий парень из корпуса Червонного казачества, щеголявший по огнищанской улице в малиновых галифе и сверкающих калошах на босу ногу. Все огнищане любовались веселым удальцом Демидом. И Юргену он тоже был симпатичен. Это потом, когда отец Ипполит сообщил, что Демид Плахотин стал мужем Гани, в душе Юргена вспыхнула ненависть к нему, которая не только не исчезала, но с каждым годом все больше усиливалась и тяжелела.

А теперь к этой ненависти прибавилась еще и безотчетная тревога. Таких удальцов на Руси немало. Русские, они почти все чем-то похожи на Демида Плахотина.

Именно поэтому советские солдаты до сих пор не складывают оружия, умирают, но не сдаются. Даже юные девчонки-разведчицы, шагнув к смертной петле, успевают крикнуть проклятие своим палачам. И поэтому же, несмотря на самые жестокие карательные меры, растет в тылу немецких армий партизанское движение; уже не отряды, не полки, а дивизии вынуждены воевать с партизанами, и все равно летят под откос воинские эшелоны, ни в одном, даже самом малом, самом далеком от линии фронта тыловом селе немецкие солдаты не осмеливаются ходить по одному, опасаясь мстителей.

Так, подавляя в себе сомнения, затаенный страх и оставляя без ответа множество пугающих его вопросов, шел с танкистами Клейста подполковник Юрген Раух, с каждым днем приближаясь к родной своей Огнищанке, где ему был знаком каждый куст в Казенном лесу и в берестюках, каждая набитая скотом тропа на взлобках холмов. А в родовой усадьбе Раухов, на стволе старого тополя, остались его, Юргена, инициалы…

И вот настал долгожданный день, когда двадцать третья танковая дивизия немцев с грохотом, скрежетом, громом беспорядочных пушечных выстрелов пронеслась по улицам Пустополья. Подполковник Раух знал: Огнищанка рядом. Он вызвал своего молчаливого шофера и, не заботясь об охране, волнуясь и нервничая, приказал ехать по лесной дороге туда, где в вечерних сумерках виднелись синеватые вершины двух огнищанских холмов…

Андрей Ставров был удивлен и раздосадован тем, что вместо отправки на фронт ему приказали ехать в глубокий тыл, в Закавказье. Там, в затерянном среди лесистых гор селении, которое лишь очень условно можно было назвать городом, его зачислили на курсы инструкторов горнострелковых войск.

Курсы размещались в небольшом двухэтажном корпусе захудалого дома отдыха, и курсантов пока было немного. Андрей, так же как и новые его товарищи, не понимал, зачем армии понадобились альпинисты, если на огромном фронте нет никаких гор, но приходилось подчиняться и выполнять то, что приказано. А приказано было: изучать горное снаряжение — ледорубы, палки со штырями, ботинки с острыми кошками, лыжи, блоки с кольцами и защелками, крючья, веревочные лестницы; каждый день упражняться на бревнах разной высоты и наклона, на площадках с шестиметровыми вертикальными стенами; слушать лекции о селевых потоках, ледовых обвалах и снежных лавинах; совершать тренировочные походы и восхождения; научиться оказывать помощь обмороженному или ослепшему от горного солнца товарищу.

Несколько раз начальник курсов, крепкий, румяный майор Бердзенишвили, опытный спортсмен-альпинист, сам водил курсантов в горы, заставлял подниматься на крутые ледники, пристально всматривался в поведение каждого из парней. Троим он сказал после первого же похода:

— Вам, бедные мои мальчики, не суждено стать орлами. Профессия горного стрелка не для таких, как вы. Слабых духом и телом горы не терпят. Слышали небось, что сказал мудрый человек Максим Горький? Рожденный ползать летать не может. Так что ползите потихонечку вниз и считайте себя отчисленными с курсов…

Андрея же майор похваливал, ставил в пример другим курсантам:

— Посмотрите на Ставрова! В нем ничего нет кавказского: белявый, голубоглазый, скорее на латыша похож, а упорство у него настоящего горца. Ловкости джейрана, конечно, нет пока, но она придет. Ставров станет скалолазом…

Андрея мало трогали похвалы майора. Он с малолетства был приучен добросовестно выполнять все, что ему положено. И теперь старался делать каждое дело осмысленно, ловко. В горы он попал впервые, и они как-то сразу очаровали его своим суровым величием, сиянием снегов на вершинах, голубыми ледниками, мрачными пропастями. Они не угнетали Андрея, как это случается порой с исконными жителями равнинной местности. Его угнетали три беспокойные мысли, три неотступных вопроса. Во-первых, почему он отсиживается в глубоком тылу, вместо того чтобы быть на передовой, где с первых дней войны находятся его братья Роман и Федор? Во-вторых, каково сейчас Еле и сыну, эвакуированным с заводом куда-то в Сибирь? Наконец, третье, что постоянно тревожило Андрея, — брошенный на произвол судьбы дятловский сад, в который он вложил все самое дорогое и который любил, как живое существо.