Избранное - Павел Лукницкий

— А если бы человек не добежал до Волости?… («Да, Ниссо говорила, что именно он послал перебежчика. Это факт…»)

— Когда на краю Яхбара, в селении Чорку, Шир-Мамат мне встретился, я разговаривал с ним… Я, Шо-Пир, много видел людей, в глаза смотрю — сердце вижу. Шир-Мамат человек надежный… («Арестован ли он?») Проводником сюда отряду мог быть. Ведь правда?

— Возможно…

— Если б думал иначе я, сам побежал бы в Волость!

Оба умолкли. Кендыри вынул из-под тюбетейки подснежный цветок, бережно расправил его, вставил стебелек в трещинку в спинке кровати над подушкой Шо-Пира.

— Как мог ты при басмачах взять Ниссо из башни, перенести в зерновую яму? И кто был второй человек?

Не уклоняясь от взора Шо-Пира, Кендыри ответил прямо и твердо:

— Спали басмачи… Я сказал себе: красные солдаты придут, скоро, наверное, придут. Шо-Пир придет… («О! В этом я действительно не сомневался… Но… только Талейран мог бы предвидеть, что всех вас не перережут».) Должна жить Ниссо, думаю. Шо-Пир любит ее: невеста Бахтиора она… Такой час был — все спали. Я подумал: если не я, кто спасет ее? А второго человека не знаю. Басмач. Восемь монет у меня было. Бритва была у меня. Подумал: пусть выберет монеты или легкую смерть. Он выбрал монеты.

— Куда делся он?

Кендыри подавил зевок. («Сидит еще в горах Бхара или уже побежал сообщить о моем провале?»)

— Не знаю, Шо-Пир. Убили его, наверное…

— А если бы в тот час кто-нибудь проснулся?

— А, достойный!… («Да, тут я действительно рисковал. Но вот оправдалось».) Что спрашиваешь?… С Бахтиором рядом сейчас лежал бы я. Сто лет все говорили бы: вот тоже ничего был человек, не трусом был. Душа моя в орле, быть может, летала бы… Много опасного было. Вот, Шо-Пир, если бы не подобрал я это маленькое ружье, разве не убил бы меня купец? («Да, да, надо предупредить вопрос».)

«Лучше бы ты их не убивал, — подумал Шо-Пир. — Пригодились бы».

— Вижу, зерно горит, — продолжал Кендыри. — Сердце из ущельцев вынимает купец, Науруз-бека послушался. Кровь в голову мне. Хорошо я сделал, убил собак… («Знал бы ты, кто научил их поджечь зерно!»)

«Если они и впрямь враги ему, а он человек горячий… Ну, тут и я бы…» — Шо-Пир смягчился:

— А скажи, Кендыри… В ту минуту, когда…

Дверь распахнулась. На пороге появился Максимов:

— Что еще здесь за разговор? Безобразие это… А вы, почтенный посетитель, извольте-ка отсюда убираться…

— Не понимает по-русски он, — сказал Шо-Пир.

Кендыри поймал себя на желании выругаться по-русски. «Показал бы я тебе, эскулап, как выгонять меня», и, словно в ответ на его мысль, Максимов сделал решительный жест:

— Поймет! Поймет! — и, подтолкнув Кендыри, выпроводил его из комнаты. А вы… Кого я вам разрешил принимать? Швецова, старуху, Ниссо да этого… как его… Худояра.

— Худодода, — слабо улыбнулся утомленный разговором Шо-Пир.

— Все равно. Никого больше! У человека начинаются гнойный плеврит, осложнения, всякая гадость, а он… Извольте быть дисциплинированным, а не то… на замок, одиночество, и никаких разговоров… — и, изменив тон, Максимов склонился над Шо-Пиром. — Ну, как самочувствие?… Слабость, а?

— Черт бы ее побрал… — закрывая глаза, пробормотал Шо-Пир.

— Ну вот. А туда же рыпается! Примите-ка это вот… — и Максимов поднес к бескровным губам Шо-Пира какие-то капли.

Ниссо попыталась войти, но врач ее не пустил. Она направилась во вторую, большую комнату, подсела к постели Рыбьей Кости.

Перевязанная, вся в примочках и пластырях, Рыбья Кость была еще очень слаба. Избили ее так нещадно, что Максимов назначил ей не меньше десяти дней постели. В широкой мужской сорочке, взятой Максимовым из товаров, доставленных караваном, с волосами, туго обвязанными белой косынкой, худая, изможденная, Рыбья Кость казалась давно и тяжело больной.

— Скажи Шо-Пиру, Ниссо, пусть русский доктор отпустит меня. Я не могу лежать.

— Почему, Рыбья Кость, не можешь?

— Дети мои… Где мои дети?

— Твои дети дома, ты знаешь… Разве Карашир плохой отец?

— Ай, Ниссо… Что ты понимаешь? Карашир теперь, как хан, важный, ружье есть, власть есть… Разве помнит о детях?

Ниссо подумала, что Рыбья Кость права. Ничего не сказала, поднялась, вышла в сад, прошла через лагерь красноармейцев, спустилась в селение, вошла в дом Карашира. Дети оказались одни, Ниссо увидела в доме полное запустение. Обняла по очереди всех восьмерых ребят. Осмотрела жалкое хозяйство и двор, подумала, что дом без женщины, правда, не дом, и с неожиданной энергией взялась за дело.

К вечеру Карашир, вернувшись с гор, куда ходил с группой вооруженных ущельцев, не узнал своего жилища: все в доме было прибрано, вымытая посуда, среди которой оказались неведомые Караширу чайник и новые пиалы, была аккуратно составлена в каменной нише. Два оцинкованных, неизвестно как попавших сюда ведра с водой прикрыты плоскими обломками сланца. Еще не затухшие в очаге угли распространяли тепло. А маленький чугунный котел, стоявший на очаге, был наполнен разваренным рисом. Дети спали на большой наре в углу, покрытые новым ватным одеялом. Приподняв за уголок одеяло, Карашир увидел, что лица детей непривычно чисты.

Дивясь и не понимая, как могло произойти дома такое чудесное превращение, Карашир вышел во двор, увидел, что двор тоже прибран и подметен. Карашир растерянно улыбнулся:

— Всегда говорил я — у меня тоже есть добрый дэв… Только это не дэв. Это женщина. Вот взять бы такую в жены. И, наверное, не кричит она, как моя Рыбья Кость.

И задумался: всю жизнь он мечтал когда-нибудь стать таким богатым, чтобы в доме его было чисто.

Вернулся к спящим детям, скинул с плеча винтовку, снял пояс с патронами, стягивающий все тот же, с обрезанной полой халат, распустил чалму, какой прежде не носил никогда, подсел к котлу с вареным рисом и, захватив целую пригоршню, с наслаждением запустил ее в рот.

А Ниссо в эту ночь, лежа на нарах рядом с бессонной Гюльриз, впервые после пережитых событий не видела перед собою никаких страшных образов. И когда сон пришел к ней без каких бы то ни было видений, она протянула руки к Гюльриз, обвила ее шею и не почувствовала теплых слез, соскользнувших на ее руки с морщинистой щеки Гюльриз.

И на следующее утро Гюльриз заметила, что глаза Ниссо, ставшие за эти несколько дней глазами взрослого человека, снова ясны, чисты и только очень печальны.

6

Через двенадцать дней после разгрома банды в Сиатанг приехали волостные работники. Они сообщили, что весть о бедствиях, случившихся в Сиатанге, разнеслась по всем ущельям Высоких Гор и что жители самых маленьких и далеких от Сиатанга селений организуют помощь продовольствием, посевным зерном, фуражом. Все, что они доставят в Волость, будет немедленно отправлено в Сиатанг. У заброшенных в дикое ущелье факиров сразу оказалось много неведомых им друзей.

— Ты организовал? — спросил Шо-Пир секретаря волостного партбюро Гиго Гветадзе, единственного из приехавших, кого Максимов допустил к раненому.

Состояние Шо-Пира за последние дни ухудшилось, — начиналось то осложнение, которого так опасался Максимов.

Высокий, узколицый грузин в длинной кавалерийской шинели сидел на табуретке у постели Шо-Пира так прямо, словно вообще не умел сгибаться. Но голос его был плавным и мягким; по-русски он говорил с сильным акцентом. В Волости он поселился в прошлом году, проехав один тогда еще не знакомые ему Высокие Горы. Когда Шо-Пир ходил в Волость за караваном, Гиго Гветадзе разъезжал по селениям верховий Большой Реки. Теперь Шо-Пир впервые знакомился с ним.

— Стоило только сказать, — ответил Гветадзе.

— Спасибо…

— Какое может быть спасибо? А если б у нас в Волости случилось несчастье, разве твои сиатангцы не помогли бы нам?

— Какая уж от нас помощь! — с горечью произнес Шо-Пир. — Впрочем, теперь… Кто помешал бы? От бед только бы оправиться! — И, представив себе все свои замыслы, со злостью добавил: — Вот, понимаешь, незадача. Самое горячее время, все восстанавливать нужно, а я тут валяюсь… Э-эх!

— Ничего, товарищ Медведев, или, как зовут тебя здесь, Шо-Пир. Теперь без тебя управимся. Свое дело ты сделал… Отдыхай, поправляйся. Починим тебя. Сейчас бы отправили, — врач говорит: шевелить нельзя… Лежи пока тут. Поправишься, в санаторий поедешь, куда хочешь, — в Крым или, пожалуйста, к нам, на Кавказ… Знаешь, скажу тебе, у меня брат в Теберде санаторием заведует. Красивое место. Дорогим гостем у него будешь…

— О чем говоришь, товарищ Гветадзе? — улыбнулся Шо-Пир. — При чем тут Кавказ, санаторий? Дела хватит и здесь, а отдохнуть… Вот отдыхаю я…

— Хорошо, хорошо, дорогой товарищ. Зачем споришь?… Мы тебя в порядке партийного поручения на курорт пошлем.

— Я беспартийный.

— Хочешь сказать: партбилета нет? Партбилет будет.