Избранное - Павел Лукницкий

Худодод сел на пол, положил винтовку рядом, снял с плеча ремень кривой басмаческой сабли.

— Вот, с перевала спустились мы. Командир с красными солдатами налево, через пустырь, к ущелью. А я и со мной два красных солдата — по селению, направо к крепости. Тут наши люди — Нигмат, Исоф, много людей, даже Али-Мамат, — из домов выбежали, обрадовались, кричат!

— Подожди, Худодод! — перебила Ниссо. — О Шо-Пире расскажи, куда ранен он?

— Не знаю, Ниссо. Карашир сказал, жив будет… Рука сломана, сказал. В реку прыгал он…

— Больно ему, скажи?

— Конечно, больно, Ниссо… Ничего. Доктор поехал за ним, сам командир послал… Палки хватают наши люди, кирки хватают, еще вилы, лопаты… Сразу — к крепости мы… Вот крепость. Видим: большой пожар начинается, наше зерно горит. Сеиды бегают. Купец другие мешки поджигает… Кендыри подбежал к купцу, убил его из маленького ружья. Повернул ружье, выстрели прямо в лицо Науруз-беку. Науруз-бек тоже упал, оба мертвые. Кендыри бросил маленькое ружье, смеется, целует меня. «Вот, — кричит, — две собаки. Я их убил. Наше зерно подожгли. Вот смотри, — кричит, — убил я волков. Тушите огонь, кричит, — Ниссо тоже спас я, жива она, в зерновой яме сидит, тушите огонь сначала…» Мы огонь тушим, Кендыри помогает нам. Когда потушили, Кендыри повел нас, показал, — камни над зерновой ямой, и ты, Ниссо, там живая…

— Хороший человек Кендыри, — сказала Ниссо. — Я ничего не помню. Где он сейчас?

— Дома у себя. Спать пошел. Устал, говорит. Как можно спать сейчас, не понимаю.

— Худодод, скажи, — умоляющим тоном произнесла Ниссо. — Мариам где?

Худодод с недоумением посмотрел на Ниссо, переглянулся с Зуайдой и Гюльриз. Те сокрушенно опустили головы.

— Разве ты не знаешь, Ниссо? — осторожно спросил Худодод.

— Ай! Знаю, знаю! — голос Ниссо превратился в вопли. — Тело черное ее, глаз нет, душа превратилась в птицу, в маленькую птицу, большая птица просунула голову в грудь ей, заклевала душу ее…

— Оставь ее, Худодод, — тихо произнесла Гюльриз, — не говори с ней.

— Я пойду, — печально сказал Худодод, поднял с пола винтовку и саблю, встал, в дверях оглянулся на Ниссо, вздохнул, вышел.

В комнате не нарушалось молчание. Рыбья Кость не стонала больше. Рябоватый красноармеец с простреленной ногой скручивал над своей грудью цигарку. Крупицы махорки сыпались ему на грудь, он тщательно собирал их одну за другой. Зуайда встала, поднесла ему зажженную спичку. Ниссо лежала, закрыв глаза.

Клубы махорочного дыма медленно расходились по комнате. Цокот копыт затих вдали. Выстрелов давно уже не было слышно. Время тянулось томительно. На коленях Гюльриз и Зуайды шуршал перебираемый ими ситец, из которого шили они тюфяки. Красный свет заката лег косыми лучами в окно, тронул веснушчатое широкоглазое лицо Зуайды.

Снаружи послышался шум. Гюльриз подскочила к окну, увидела медленную процессию, вошедшую в сад, — трех красноармейцев, Карашира, русского доктора. Красноармейцы несли через сад носилки. За ними, обнявшись, шли Исоф и Саух-Богор. Винтовка Исофа висела на его плече вниз стволом.

— Шо-Пира несут! — дико вскрикнула Гюльриз, заметалась по комнате, кинулась в дверь.

Ниссо, словно подкинутая чьей-то сильной рукой, бросилась за старухой. Выбежав в сад и увидев на носилках мертвенно-бледное лицо Шо-Пира, пронзительно закричала:

— Убили его… Моего Шо-Пира убили!…

— Тише ты! — подхватил ее под руку Карашир. — Не кричи, он живой… Слышишь? Живой.

Шо-Пира внесли в комнату, осторожно положили на соломенный тюфяк, покрытый двумя одеялами. Ниссо опустилась на колени, лбом осторожно коснулась ног Шо-Пира, замерла.

3

Пленный басмач Курбан-бек, который был конюшим халифа, а потому при налете ехал непосредственно за Азиз-хоном, на предварительном допросе, учиненном Худододом в присутствии Швецова и младшего командира Тарана, заявил следующее:

— Я не басмач. Видит покровитель, я просто слуга халифа. Куда он ездил, туда я ездил. Чистил лошадь его, кормил лошадь, поил лошадь. У него лошадь легкая, белая. Его лошадь…

Худодод велел басмачу не распространяться о лошадях, а рассказать о том, о чем его спрашивают.

— Хорошо, — сказал Курбан-бек. — Против реки Сиатанг через Большую Реку переправлялись, так?

— Так, — сказал Худодод. — Еще короче.

— Еще короче? Едем, Азиз-хон впереди, халифа впереди, купец и Зогар впереди, я сзади. Так было. Их спросите, — так было. Едем. Ружье у меня есть, но стрелять не умею, — нехорошее дело стрелять. Ничего, думаю, когда все станут в людей стрелять, я не стану, басмачом быть не хочу.

— Копыто осла тебе! — рассердился Худодод. — Будешь рассказывать или нет?

— Рассказываю, достойный, рассказываю! — заторопился басмач. — Едем по ущелью, совсем недалеко от Большой Реки отъехали. Тропа узкая, слева скалы вниз, справа скалы вверх, кругом скалы. Смотрим: на тропе пять человек. Ломы у них, кетмени, лопаты в руках. Идут. Остановились. К стене прижались, тропа узкая. Какие люди — не знаю. Азиз-хон посмотрел на них, сказал: «Кланяйтесь, верные…» Они смотрят волками… нет, правду скажу, — не хотели кланяться… Азиз-хон остановил лошадь, опять говорит: «Кланяйтесь! Благословите покровителя, я хан, землю вашу от неверных освобождать едем». Так сказал, спроси его, так сказал. Они стоят — три молодых, два старых. Один молодой говорит: «Азиз-хон?» Тут, правда, я крикнул: «Не видишь разве? Один хан, богоданный, в Яхбаре, поклонись ему». Тот, молодой, — очень злой, наверно, был человек, лицо его темным стало, — закричал: «Собака ты, а не хан, за женщиной едешь, не увидишь ее, смерть тебе!» Большой железный лом был у него в руках, взмахнул ломом, прыгнул, ударил по лицу Азиз-хона… Лошадь Азиз-хона испугалась, на дыбы поднялась, вот если б не поднялась, разве остался бы жив Азиз-хон? Лом только немножко его ударил, по лицу ударил, упал Азиз-хон, не совсем упал, — халифа держит его… Тут мы все… кроме меня… Мы, — сказал я, — басмачи, которые близко были…

— А ты разве далеко был?

— Я тоже близко был… Только я не басмач, я испугался: кровь вижу, Азиз-хон падает, вижу, тот, молодой, руками за горло хватает его… Как барс, один на людей кидается. Смелый, правда. Злой очень. Не видел я таких людей, испугался, тьма у меня в глазах… Когда тьма прошла, вижу: тот, молодой, убитый лежит, пуля в голове, другие — веревками связаны. Азиз-хон тоже на тропе сидит, перевязку халифа ему делает… Вот все… Когда сделали, поехали дальше…

— Нет, не все… Куда убитого дели, куда связанных?…

— Связанных в Яхбар повели, недалеко было, с ними три человека поехали.

— Били их?

— Совсем немножко били… Плетьми немножко били… Я не бил, покровитель видит, я не бил.

— Где убитый?…

— «Вот, — сказал сеид Мурсаль, сиатангский сеид Мурсаль, — это неверный, собака это, знаю его. В реку бросай его…»

— Кому сказал?

Басмач помедлил, подумал:

— Ну хорошо. Мне сказал. Еще сказал: «Кровь с тропы убери, скоро караван пойдет, чтоб ничего не видели, ничего не подумали, чистой должна быть тропа».

— Ты в реку бросил его?

Глаза басмача вновь забегали, он мял в руках тюбетейку, бритая его голова склонялась.

— Нет. Опять правду скажу. Одну правду говорю. Все уехали, я остался. Справа — скалы вверх. Слева — скалы вниз. Если бросить вниз, — на скалах будет лежать, с тропы видно, караван увидит его. Если тащить — далеко по скалам тащить, самому упасть в реку можно. Смотрю, в одном месте тропа нависает, камни на ветки положены. Под тропой — тихое место, можно положить человека. Ни сверху, ни снизу никто не увидит его. Туда положил убитого. Страшно мне одному на тропе, скорей ехать хотел. Туда положил, птица не увидит его. Там и сейчас, наверно, лежит… Еще правду скажу: кровь чистил, немножко оставил, совсем немножко, — караван, наверно, не видел ее…

— Теперь все, — сказал Худодод, и молодое его лицо было мрачным, тонкие губы дрожали. Он пристально посмотрел в лицо басмачу, ожидая, когда тот поднимет потупленный взгляд. На мгновение взгляды их встретились, волна ненависти и негодования качнула Худодода. Он перехватил плеть из левой руки в правую и наотмашь хлестнул басмача по голове. Тот схватился за голову, но удержался от крика. Швецов молча протянул руку, отобрал у Худодода плеть.

После допроса Худодод прошел в лазарет.

— Что узнал? — пытливо, с мучительной надеждой, спросила Гюльриз.

— Поедем с нами, нана, — опустил глаза Худодод.

— Ты что-нибудь знаешь? Правду скажи.

— Может быть, он в Яхбаре. Может быть, нет, — не решаясь высказать свою уверенность, проговорил Худодод. — Поедем. Будем искать…

— А ты молчи! — резко приказал Худодод басмачу, когда все усаживались в седла. — Слово скажешь — убью. Молчи, пока не приедем туда.

— Молчу, достойный, молчу, — ответил басмач, сложив на груди руки и подобострастно кланяясь.