Избранное - Павел Лукницкий

— Молчу, достойный, молчу, — ответил басмач, сложив на груди руки и подобострастно кланяясь.

Через полчаса Гюльриз, Зуайда, Худодод и три красноармейца во главе с Тараном выехали верхами к Большой Реке. Басмач Курбан-бек ехал среди них со связанными за спиной руками. Худодод вел на поводу запасную лошадь, он один знал, зачем эта лошадь понадобится; в хурджин положил связку шерстяной веревки и отрез полотна.

Было раннее утро. Всем казалось странным, что в ущелье снова так обыденно — мирно и тихо. Будто ничего из ряда вон выходящего не случилось за эти три дня. О пронесшемся урагане напоминали только обрывки кошм, тряпок, пустые гильзы да побуревшие пятна крови, видневшиеся кое-где на тропе. После первого дождя тропа станет снова девственно свежей, безлюдной и дикой.

Двадцать километров до Большой Реки проехали быстро. Гюльриз не замечала пути.

Не доезжая двух километров до Большой Реки, все по знаку басмача Курбан-бека остановились. Худодод развязал ему руки, вместе с ним полез вниз, под тропу.

— Смотри за Гюльриз, — шепнул он Зуайде. — Здесь убитый, я думаю Бахтиор.

Зуайда тихо ахнула. Поспешила к Гюльриз, помогла ей спешиться, предложила сесть, но старуха, чуя недоброе, осталась стоять, следя за Худододом. Она уже обо всем догадывалась, но не смела, не хотела верить, Этого быть не могло, все на свете могло быть, только не это…

Труп Бахтиора лежал на снегу, не стаявшем в щели, под тропой. И хотя Бахтиор давно окоченел, — лицо его почти не изменилось, только было зеленовато-серым. Две темные раны на виске и на лбу, обведенные запекшейся кровью, подтверждали слова басмача о том, как Бахтиор был убит.

Бахтиора вынесли на тропу и положили на развернутый Худододом кусок полотна. Гюльриз медленно опустилась на колени, обняла Бахтиора, припала к нему; не веря, все-таки не веря, сама будто окоченев, смотрела на него остановившимися глазами. Долго смотрела, и все отошли в сторону, не было сил глядеть на нее.

Гюльриз зашептала тихо, — так тихо, что никто не мог расслышать ее. Она обращалась к сыну, о чем-то спрашивала его. Приблизила свои губы к его губам, шептала все быстрее, все горячее.

Таран приказал красноармейцам отвести лошадей подальше, отошел с ними сам.

— До Большой Реки съездим, ребята, пока… Посмотреть надо…

Красноармейцы связали басмача Курбан-бека по рукам и ногам, оставили его на тропе. Таран пальцем показал на него Худододу: гляди, мол, за ним. Сели на коней, отъехали шагом, но потом перевели коней на легкую рысь.

А шепот Гюльриз постепенно наполнялся звучанием, слова вырывались одно за другим, голос срывался, менялся, то походил на тихое воркование, то становился пронзительным, громким, переходил в негодующий крик:

— Ты, мой маленький Бахтиор… Спи, спи, отдохни, мой птенчик… Тебе холодно, Бахтиор? Вот, чувствуешь? Я прижимаю тебя к груди, согрейся… Ты помнишь, ты качался на моих руках, ты кормился моим молоком, у тебя были маленькие крепкие губы. Как у овечки, нежные, дерзкие губы… Теперь ты большой, Бахтиор, мне тебя не поднять… Вот только плечи твои могу поднять, вот так, вот так, положи их ко мне на колени, устала твоя голова? Дай, я поддержу руками ее… Так удобно тебе? Хорошо тебе? Тепло тебе?… Ты большой теперь, ты очень большой… Разве я думала, что ты станешь таким большим? Отдохни, кровь моя, плоть моя и душа моя! Сон тебе, сон о травах, о зеленых травах, быстро они растут!… Ты барс, Бахтиор, ты власть, Бахтиор! Слышишь, шумит река? Это твоя река… Твои горы кругом. Над рекою ты власть, над горами ты власть, над всем Сиатангом ты власть… Проснись теперь, посмотри… Видишь, твое это все кругом, ты большая власть! Сколько людей в Сиатанге, — над всеми ты власть, а я твоя мать, все ущельцы — мои сыновья, а ты старший сын; ты скажешь — все тебя слушают… Проснись, Бахтиор! Разве не довольно ты спал?… Проснись, взгляни на меня, — черные твои глаза, живые твои глаза, ласковые твои глаза… Отчего не просыпаешься ты?… Не пугай меня, Бахтиор, взгляни на меня!… Ты молчишь? Ты не смотришь?… Ты не дышишь, Бахтиор?… Почему ты не дышишь?… Ай-ай, страшно мне, он не дышит…

Гюльриз внезапно отстранилась от Бахтиора и обезумевшими глазами, как-то издали, впилась в него. Схватилась за волосы, цепкими пальцами вырвала две белые пряди, потрясла их перед собой.

— Покровитель! Что же это такое?… Нет покровителя, проклятье ему, трижды проклятье ему!… Вот тебе мои волосы, Бахтиор, не нужны мне волосы, вот, смотри, видишь — белые! Ай, сердце мое, сердце, вырву сердце мое, вложу тебе в грудь, мой сын, дыши, дыши… Проснись, Бахтиор, пожалей меня, вижу душу твою, вот она в барсе гостит, ты барс, Бахтиор, большой барс, смелый барс, по горам ходишь ты, только на стада не нападаешь, на черных людей нападаешь ты, на плохих людей… Ты ударяешь лапой, и падает злой человек! Мсти, мой сын, будь жестоким, ты был добрым, и вот что они с тобой сделали, вижу кровь твою… Как прекрасен ты, Бахтиор! Ты по скалам идешь, любуются скалы… Любуется небо!… Все можешь ты, Бахтиор, — сила в тебе, власть в тебе, свет, как ночью огонь, — свет у тебя в глазах… Вот тебе еще волосы, вот эти, белые, и вот эти белые, я вырываю их, мне не больно, мой сын: для тебя, для тебя, для тебя… Чтобы проснулся ты… Проснись, пойдем домой, Бахтиор!… Там невеста твоя ждет тебя, Ниссо ждет тебя, любит тебя… Ай-ай-ай-ай… Я, нана твоя, я пришла разбудить тебя… Проклятье, проклятье, не дышит он, убили его, пулями убили его! Глаза вырву им, сердце вырежу, растопчу, плевать буду им в глаза, в проклятые их глаза, чумные глаза… Проснись, ждет Ниссо, ты, может быть, не знаешь еще? Красные солдаты пришли и спасли ее. Она жива… Ты любишь ее… Нет, нет, нет, и ты жив, только ранен ты, встань, пойдем, встань, мой сын!…

Припадая и отстраняясь, лаская пальцами мертвое лицо Бахтиора, затихая и вновь негодуя, Гюльриз говорила и говорила, и склоненная на камне Зуайда не могла это слушать, слезы текли из ее глаз, а Худодод кусал губы свои, припав лбом к потной шее понурой лошади. И когда Зуайда заголосила пронзительно, неудержимо, отчаянно, -Гюльриз вдруг выпрямилась, прислушалась к ее воплям, бережно опустила Бахтиора на полотно, встала, заломила руки, просто, громко, отчетливо произнесла:

— Не кричи, Зуайда. Он мертв. Сын мой мертв. Сына моего нет! Сына…

Зуайда вскочила, кинулась к старухе, и рыдания двух обнявшихся женщин слились в одно. Худодод не вытерпел, махнул рукой и заплакал сам.

Вдалеке послышался топот: возвращались красноармейцы. Худодод опомнился, растерянно оглянулся и, увидев сидящего на краю тропы Курбан-бека, вдруг обезумел от гнева. В три шага подбежал к басмачу, выхватил кривую саблю из ножен и размахнулся… Отсеченная одним ударом голова басмача откатилась по тропе, приостановилась у ее края, повернулась еще раз и упала в пропасть.

Женщины сразу притихли. Из-за мыса, по трое, размашистой рысью выехал Таран.

И прежде чем успел он подъехать, Гюльриз с распростертыми руками подошла к Худододу, обвила его шею. Ожесточенные глаза ее горели темным огнем.

— Буду сыном твоим, нана… — воскликнул Худодод, — как Бахтиор, я буду!…

И Гюльриз, бессильная в руках Худодода, прижала морщинистую щеку к его горячей, влажной щеке.

4

Окончательно придя в сознание, Шо-Пир, вместе со Швецовым, постарался понять все, что произошло в Сиатанге за последние дни, уяснить размеры бедствия и решить, что делать дальше.

Банда была разгромлена. Пятьдесят шесть басмачей взяты в плен и находились в крепости под надежной охраной красноармейцев; Азиз-хон, Зогар, халифа, несколько сеидов и миров, заключенные в старую башню, могли в будущем дать подробные сведения о причинах налета на Сиатанг. Без Шо-Пира допрашивать их было бессмысленно — только он один знал их язык, почти не отличающийся от сиатангского. Но пока состояние Шо-Пира было еще слишком тяжелым, врач Максимов запретил ему вести какие бы то ни было серьезные разговоры и присутствовал даже при беседах его со Швецовым и Худододом. Сломанная рука Шо-Пира не тревожила Максимова, но ранение оказалось опасным: пройдя под ключицей навылет, пуля, по-видимому, пробила плевру, и это могло привести к осложнениям. Шо-Пир потерял много крови, был очень слаб и часто лишался сознания. Максимов велел перетащить из дома в здание школы кровать и изолировать Шо-Пира во второй, маленькой комнате.

Максимов, однако, не мог запретить Шо-Пиру рассуждать и интересоваться всем окружающим. Шо-Пир волновался и нервничал, когда что-либо решалось без него. И, вопреки желанию врача, получалось так, что лежащий в постели Шо-Пир оставался средоточием жизни селения. Он хотел знать все, от него ничего не скрывали.

Убитых сиатангцев, не считая Мариам и Бахтиора, оказалось шестнадцать человек. В их числе, кроме утонувшего в реке ребенка, было трое детей: одного мальчика задавили лошадью; другого придушил басмач; третья — девочка, племянница Исофа, была подобрана с разбитой о камень головой и со следами насилия. Шесть увезенных в Яхбар женщин пропали без вести. Их судьбу разделила и Нафиз, учившаяся в школе вместе с Ниссо, дочь Али-Мамата.