Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Холод. Серо и сыро. В доме неуютно. Кончаю костюмы. На репетиции «Жар-птицы» (без костюмов, при неосвещенных декорациях, вижу «поганый пляс»). Выражение, предшествующее ему, — выход нечисти из замка Кощея. Ритмичные движения довольно убедительные, особенно действия заклинающих рук, но есть и непростительные промахи. Так, тему царевича отплясывают четыре дюжих первых танцовщиков, причем впервые введен прием, взятый из женских танцев, — перенесение одного танцора на руках других, что довольно эффектно. Свою репетицию без Купера веду в зале Направника, прелестная «помещичья мебель», откуда-то реквизированная, уже вся разваливается. Вообще по всему театру опять все переместилось. И, несомненно, многое погублено или распродано. Прохожу с Ермоленко и Куклиничем главнейшие сцены.

Дома Катя и соседка. Миша из тюрьмы просит, чтобы ему передали теплое пальто и две смены белья. Из этого заключают, что его куда-то повезут. Кошмар!

Вообще я об этом не пишу, мало с кем говорю. Но и заточение моих братьев совершенно угнетает меня и подтачивает последние устои оптимизма и чувств «семейного достоинства». Семье Бенуа в целом от этого уже не оправиться.

Телефон от Анненкова, просит рисовать мой портрет для книги его книжных портретов. Воображаю, какую кикимору он сделает! И в то же время уведомляет, что Гржебин приедет в субботу с тем, чтобы сразу ехать за границу, а посему-де ему нужно выяснить и некоторые вопросы, связанные с изданием моих «Художественных писем». Оказывается, он теперь «выпускаемый» (за границу), и это без всякого моего уведомления. И тоже — назначение Конашевича редактором иллюстрированных изданий. Правда, это объясняется отчасти моим бездействием, однако же я болезненно ощущаю это вмешательство. Но, мало того, мои «Письма» даны были на просмотр ненавистному мне Лернеру, который пристроился в качестве какого-то редактора, и этот нахал осмеливается написать свои резолюции, которые мне Анненков прочел в телефон, в которых он высказывает всякие «пожелания». Я, разумеется, сейчас же распоряжусь, чтобы оставить в силе мое прошение об отставке, о которой давно мечтал, но на которой не настаивал из чисто личных и приятельских отношений и «обязательных» соображений. Но Анненков взял сразу абсолютно мою сторону и умолил ничего не предпринимать. И, действительно, теперь их момент. И без того Зиновию Гржебину тяжело, ибо отвоз семьи ему стоил огромных уступок, да и не хочется с ним ссориться в момент, когда он может снова оказать пользу Леле за границей.

Но когда он уедет, то я, предупредив его, уйду с этой лавочки. Скажу еще себе в оправдание, что у меня там ничего не вышло — и не по моей вине, а по вине всей путаницы и нелепости обстоятельств, с которой Лернер, Конашевич и Анненков, имея больше свободного времени и меньше культурных навыков, лучше вздумали ужиться.

От Кожебаткина прислали мне на отзыв предложенный «Альционой» для покупки целый ряд художественных книг, судить о которых заглазно очень трудно, а также болтливокуцую рукопись Виппера о Греко, из которой я впервые узнал, что Надар уже в 1914 году успел вернуть «Венских магов» Бассано.

К чаю Нотгафт, пришедший за женскими костюмами «Мнимого больного», до которых у него нашелся покупатель. Дай Бог, чтобы это не было пуфом, ибо мы снова сидим без денег. Правда, я имею возможность еще получить миллион за «Пиковую даму». Но из-за вычетов получил 700 000, и вышла каверза с Сорабисом и ведомствами.

Сегодня в книжном пункте был Сологуб. Он очень спокойно встретил предположение, что Настя (его жена) утопилась.

В финансовом полуподпольном мире идет погоня за золотом, вследствие чего русский империал достиг уже 300 000, а фунт — 200 000. Объясняется это тем, что его всячески скупает само правительство, у которого запасы истощились и которому оно нужно для расплаты с Польшей, требуюшей в ультимативной форме исполнения этого пункта Рижского договора, а о картинах и библиотеках забыли.

Вообще же денег по городу ни у кого нет. И это сказывается хотя бы на очень скупой продаже билетов на премьеру «Жар-птицы». Черкесовы без труда достали себе два места во второй зоне. Правда, и цены сразу вскочили настолько, что и нам, нищим, нечего и думать теперь ходить в театры за деньги. У Акицы снова отчаянные головные боли.

Эротический сон про женщину, похожую на Марию Карловну… Принялся за первую декорацию «Лекаря поневоле». Хочу сделать зимний пейзаж. В Эрмитаже. Вернулся Тройницкий, довольный своим пребыванием в имении Рохлина. Он был там в полном одиночестве (лишь прислуга) и опивался сливками. На железной дороге Рохлин продолжает командовать, прежним авторитетом сразу добился для Тройницкого, даже вне очереди, отдельного купе. Забавные вещи рассказывает С.Н. и о пассажирах на возвратном пути, когда он ехал в общем вагоне. Особенно хорош был жидок-комиссар, настойчиво ухаживающий за интеллигентной барышней, и все сманивал ее на нем жениться, тогда-де у нее будет все: и меха, и сапоги, и драгоценности, и мясо, и сахар. Однако он получил отповедь сначала от нее, а затем от многих спутников. Происходило это в полной темноте… Зато железнодорожные свечи продаются на рынке по 10 000 штука.

По сведениям Тройницкого, девальвация готовится, и она будет двухступенчатая, сначала за 10 000 будут давать

1 рубль, а затем — копейку.

Отнес рукопись Виппера (пусть печатает!) Гржебину. Там застал Вальдгауэра и Мечникова. Разумеется, зашел разговор об аресте братьев. Мечников хватался, что он ни одного письма «по оказии» не получал и не посылал, а деловые сношения вел через Шуваловскую ЧК. Вообще этот дядя крепкий и жалкий: никаких расчетов и надежд на поправление России у него нет. Гржебин должен вернуться и уехать за границу. Он даже уступил права на издание учебников.

Заходил к Альберу… Трилистер советует ему со мной обратиться к Зиновьеву, а «коммунист» П.Ф.Шенов, узнав об этом, выразил готовность поручиться за Леонтия. По сведениям Кати-соседки, бедный Леонтий болен и ему отказано в переводе в лазарет. Дело могла напортить Катя Грибанова, которая вела самый безобразный образ жизни, открыто кокетничала и кутила с белогвардейцами. Обеих сестер разделили в тюрьме. Значит, дело осложняется и портится.

Сведения, что дела Коминтерновские в Англии приняли благоприятный оборот.

В театре репетицию «Пиковой дамы» заменили «Демоном». В газетах сообщение, что заболела Ермоленко, но это утка. Спустился к Зине, и в комнате у Эрнста она его рисовала, в который раз! Я рисовал П.Соколова, рассказывавшего всякие занимательные вещи. Он готовится кончить Академию художеств с тем, чтобы получить там же собственную мастерскую. Несколько таких людей, как он, — и от дурацкой реформы ничего не останется. А выйдет ли путное?