Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Днем бессмысленная репетиция в уборной артистов, но я под впечатлением сна: точно хоронят Глазунова, под уздцы лошадей ведут босоножки, остановка процессии перед Мариинским театром, я навзрыд плачу.

Солнце, ветер, рисую костюмы «Раймонды». Днем к Марии Александровне. Новостей особых нет. Машенька бодрее, ее постоянно навещают друзья. Опять были Екимов, Любочка, Макаров, Гунст. Но она не понимает, почему Леонтий ей ничего не пишет.

По другим сведениям, он там рисует. Сидит он, вероятно, из-за Голицыной, которая всего раз была у них, привозила вещи Устиновых, да и то Леонтий ее вовсе не видел, а принимала Маша. Со стороны она слышала, что это очень вздорная бабенка (недурна собой, жена расстрелянного офицера), что она служила в ЧК провокаторшей по бриллиантовому делу, но уличена в том, что бриллианты присваивала себе, на что и дала объяснение при допросе, будто это она делала из мести! Но при чем тут бедный, чудесный наш Люлечка?! И все же они продолжают получать письма из-за границы и даже фото: и Нади, и Джо, и всего их антуража во время их пребывания на курорте в Виттенберге. Ведь вот же живут как люди! А через три слова — снова колкости по адресу неповинных немцев. Лично М.А. думает, что корень всех обрушившихся на них бед — квартира Фроловых, которая была полна хороших вещей, на ликвидации которых они и жили до сих пор. Ныне ее полиция «чистит», и кроме мебели и картин (значащихся музейным отделом), ничего нет. Особенно досадно за шубы, портьеры, белье. До ареста там поселился человек, заявивший Фролову, что он «шпик», он переехал в дом Леонтия. Что значит эта «чистка» до приговора суда? И зачем было сажать Леонтия? Никита занят отстаиванием имущества.

По дороге домой встретил Клевера. Грязный, еле плетется, но курит сигару и уверяет, что «все время» работает.

Меня едва узнал. Гауш с сенсационной новостью, будто умерла Милечка. Это известие получено здесь от мадам Вони — какая-то француженка, а она узнала от генерала Фудестина. От Альбера необходимо скрыть. Я не верю.

В Совете Эрмитажа за отсутствием Тройницкого и Мацулевича (которого сам Тройницкий провоцировал на отъезд, чтобы не оставлять его без себя) председательствовал Гесс [?]. Однако Совет длился 10 м. Предложено пожертвовать 10 % жалованья финансовым чиновникам, чтобы получить зарплату.

Возвращался с Бразом. Его снова навестили немецкие капитаны, которых он вместе с Буниным учил уму-разуму. Однако тщетно. Теперь эти моряки повадились увозить русских граждан в трюмах, за что полагается 30 000 марок. Браз не хочет этим воспользоваться, скорбя за свои коллекции. Встретил у Юсупова дворца Грусса с новым комендантом Чисмена. Приходит ежедневно, живет надеждой на досрочное освобождение.

Солнце, довольно тепло. Начал декорации «Раймонды». В 2 ч. — на заседании Академии художеств в первый раз в присутствии Айналова. Ужаснейший резонер! Выспренняя путаница продолжается. Прием Петербурга ему вскружил голову. На третьем слове ссылка на Леонардо или на Микеланджело, в которых он (и особенно в психологии их творчества) ничего не понимает. Прослушана вычурная записка к программе «Общих планов», составленная Белкиным, исполняющим обязанности секретаря. Я стою на принципе приглашения «авторитетов» при общей свободе их работ, все прочее стараюсь применить к требованиям начальства — Профбора, пытающегося найти компромисс, благодаря которому эта свобода почти осуществилась бы, а между тем видимость строго научной программы была бы сохранена. Наибольшую свободу гарантировало бы, пожалуй, предложение Браза — мастерская, на которой сосредоточились бы станковая, монументальная, миниатюрная живописи, а четвертая — экспериментаторская — специально для того, чтобы куда-нибудь деть Татлина и компанию.

Пунин взлетел в негодовании на такую «пошлость», но со своей стороны предложил четыре мастерские «по существу», в которых я уже ровно ничего не понял. Он договорился до того, что Академию надо называть Академией материальной культуры, забыв, кажется, что таковая существует.

Я с ним поговорил об его аресте и о наших узниках. Попался он из-за сношений с сестрой, живущей за границей и пересылавшей корреспонденцию через савинковскую организацию. Его же объяснение — за то, что он не арестовал того человека (провокатора), который ночью к нему явился от Савинкова. Сидел он в одной камере с Фроловым, который открыто вел беседу, оставшись один, с каким-то Сухозанетом. В.А. допрашивался четыре раза — все по поводу сношений с заграницей. У Пунина откуда-то сведения, что ЧК все время следила за этой корреспонденцией и что у нее фотографии со всех посылаемых и полученных писем. Значит, курьеры были мнимые. О Леонтии и он ничего не знает, но, во всяком случае, сведения Горького, — что его держат в крепости, наверное, он должен быть на Шпалерной и его, вероятно, скоро выпустят. Посидеть («лет пять») придется только Фролову за его неосторожность, но и как удастся после приговора «выцарапаться»? Сейчас Фролов довольно бодр. О расстрелах они в тюрьме не знали. Следователь успокаивал Фролова, когда он его спросил, что его ожидает.

Дома Сережа. У него новый предмет паники: приехал с Кавказа Н.Д.Соколов и явился к нему (собирается и ко мне). Он получил назначение юрисконсультом в Китай на предмет получения в советские руки Маньчжурской железной дороги. Рассказывал мне тоже про тюрьму (излюбленная тема всех разговоров советских граждан), особенно ему памятна та простота, с которой тюремщик сообщает узникам о расстрелах. Придешь навестить соседа, а его нет. Опоздали, его вчера… жест щелчка пальцами около уха и при этом самая благодушная улыбка.

Перед тем чтобы пойти на «Слугу…», зашел к Облакову [?]… Екатерина Александровна потащила меня на репетицию ученического спектакля. Посмотрел — ужасная дрянь с недурной ученицей Мандубаевой и учеником Гусевым, очень живая девочка Семенова.

«Слуга двух господ» прошел очень складно, лишь насторожила последняя пантомима с переложением комеди дель арте, вместо Гершуни — Шурочка: с виду так мила, но танцует плохо, и как разит из ее ротика табачищем! Сбор даже сегодня неполный: вместо 8 лимонов всего 6. И это вселяет мне серьезные опасения за «Акварель», которые разделяют Комаровская, Алексеев, но не Монахов. Я вообще предвижу очень тяжелый театральный кризис (во всем, и не только в театре). Это, может быть, «им» не нужно, чтобы вернуться к новой попытке общего огосударствления!

В мое отсутствие был Нумелин. Он получил от Биорка письмо из г. Мальме. Мои вещи в порядке, и он готов их отправить в Гельсингфорс (дальше не может ввиду финансового кризиса). Продать их едва ли удастся. Впрочем, если бы я уступил, то, пожалуй… Не лучше ли их отправить к Аргутону?