Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Весь день серый, но без дождя. Утром я нарисовал мотив с Талией в Сильвии. Днем сделал три рисунка статуи муз там же. Неотступная мысль о Леонтии. О Мише как-то меньше, хотя моментами собирались воспоминания, как истолковывается эрмитажниками «отсылка в Тамбов». Мы совершенно одиноки. Утром поехал в город доставить вещи Юрия с вокзала. Днем — Мотя под предлогом приготовить молодым еду. Вчера еще уехал Альберт. Мы наслаждались Татаном. Он то возится с целлулоидной «дитей», то таскает бабушкины сапоги, то кормит кур и жадного петуха.

Я читаю «Семейную хронику» Ростопчиных, написанную, к сожалению, очень неумелой внучкой Федора Васильевича, изо всех сил старающейся очернить бабку, против которой она имеет лютую злобу за ее переход в католичество.

Утром солнце, и я воспользовался этим, чтобы докончить рисунок у пруда-вольера. Днем начал этот мотив красками. Очень трудная задача.

Около 4-х вышел с Акицей, Атей и Таганом. Акица против Моти за ее фамильярность, за ее сходство с «жидовкой» и т. д. Кое-что не без основания, но беда в той непоследовательности. с которой у нас обращаются с нашими «сотрудниками», которые ее совершенно сбивают с толку.

Я поработал у памятника Павлу. Татан производил обычный свой ритуал обхода, тыкал в статую пальцем и кричал: «Ддя-ддя!» Затем пошел было к трельяжу; но вдруг мне стало (отчасти от холода, но больше из-за гнетущей мысли о братьях) так скверно на душе, что я поспешил домой. По дороге меня встретила совершенно поседевшая Юлия Вайсберг (все мечты о загранице), а затем Л.К. Витте, которая указала, что Альбер сидит на этюде и озабочен, как ему получить ключи от дома. Я сейчас же поспешил к нему, и он мне рассказал о событиях в городе. Он был вчера у Марии Александровны, которая сообщила ему, что Леонтий и дочери переведены на Шпалерную, что следствие уже закончено, ничего предосудительного не найдено и они могут быть отпущены, если будет получено утверждение из Москвы. Но могут в Москве и не утвердить. К сожалению, там гораздо хуже, чем было на Итальянской. О Мише ничего нового нет. Зато у нас в доме: Мотя вчера отворила дверь в квартиру, положила черный мешочек на подоконник черной лестницы, а когда хватилась, то его уже не было. Позже благодаря указанию Тани он нашелся, но уже 100 000 руб. больше в нем не было. Пришлось даже дяде Берте снабжать ее маленькой суммой на дневные расходы. Юрий, которого я нашел дома, выставляет эту историю по-иному. Юрий же привез сенсацию, что расстрелян Пунин, но в чем дело, он не знает, не слыхал. Из того же источника: будто «тагановцы» не были присуждены к смерти в Петербурге, а приказ об этом пришел из Москвы с тем, чтобы он был приведен в исполнение в двадцать четыре часа. Расстреливали их, по недостатку китайцев и латышей, добровольцы, и среди них — желающие. Считается, что профессор Тихвинский — друг Красина и приятель Ленина.

Утром и днем до позднего вечера работал в парке. Начал, между прочим, рисунок колоннады от трельяжа. Дома застал Мотю с письмами Альберта Георгиевича. Очень смущен фактом его получения (доставлено оно было Флорианом Эринкюлем) и теперь не могу решить, как и что ему отвечать. Вместе с письмом он прислал массу всяких недоступных здесь лакомств: какао, сыр, конденсированное молоко. И это так обрадовало Акицу, что она простила Моте пропажу ста тысяч. Подозрение падает на г-жу Негреус, которая собирается отдать дворовый флигель под кафе. Как бы такая гангрена не расползлась по всему дому.

Вечером заходил к Жарновскому, только что приехавшему из экскурсии в Псков; семинарист рассказывал, что они еле оттуда выбрались, что там паника, никого не выпускают, по городу расклеены афиши, в которых все призываются встать грудью за советскую власть в виду приближения савинковских банд! Оттого и Чека усиленно заработала! Или такие сенсации они же изображают для собственного оправдания?

Мутный день с дождем. С утра в городе. Сначала к Хайкину. Он все же берется переговорить с каким-то своим родственником, занимающим видный пост в комиссариате юстиции и имеющий постоянные сношения с Чекой, дабы он постарался облегчить участь Леонтия и Миши. Этот господин обладает одной моей акварелью («Трианон») и ценит меня. Ну, дай Бог! Вообще же нового в Петербурге о братьях и племянницах не узнал. Говорят только, они помещены, все четверо, на Шпалерной в коридоре, где условия самые тяжелые и содержатся самые матерые преступники.

От г-жи Гунст, имеющей какие-то связи, известно, что их следствие закончено, предосудительного не найдено, и они будут через пару дней отпущены. То же подтверждает уже находящийся на свободе Пунин. Он даже видел список лиц, предназначенных для освобождения. Откуда-то он знает, что вышло распоряжение из Москвы о скорейшем освобождении всех, кого возможно. Как же это вяжется со слухом, что именно Москва, и в частности Менжинский, отменили петербургский приговор «таганцев», согласно которому они должны отбывать наказание на каторге, и приговорил их к смерти? Мотивировал это Менжинский тем, что единственный выход из тяжелого положения и единственный способ укрепить коммунистическую революцию — это совершенно обезглавить интеллигенцию. В связи с этим ходят еще слухи, что не только арестованы все кадеты — члены комитета голодающих, но и сам Горький. В последнем я решительно сомневаюсь, напротив, убежден — он снова помирился с совершившими, и его утешили утверждением вновь всех новых пайков родовспомогательного учреждения. Для чего отправился в Москву и Апатов. В Москве А.М., наверное, уже отлично ладит со всеми и не гнушается пировать у Демьяна Бедного, возмущение перед роскошным образом жизни которого «с шампанским» составляет одну из его любимых тем. Он возмущался Демьяном Бедным при нашем последнем свидании. Приведу его рассказ о том, как он с Шаляпиным, Родэ и своими домочадцами встречали Новый год, и когда не хватило вина, то, по совету пьяной компании, позвонили прямо в Чеку с требованием прислать еще подмогу, и явились два совершенно неизвестных чекиста пировать с Великим писателем Земли Русской до утра. Увы, приходится признать, что это разгульная вольница.

Об остальных узниках Добычина разведала в Москве, что Дима Михайлов в Харькове, где за ним будет ухаживать родня. Дрампов в Туле, где много родственников Добычиной, так что оба с голоду не погибнут. Но за что моряки сидят, и упорно держится слух, что они эвакуированы ввиду объявления Петербурга вольным городом-портом, о чем, впрочем, точно не объявлено, лишь намеки в прессе. Рутько выпущен три недели назад и, кажется, благородный человек — собирается уплатить свой долг. Рохлин тоже выпущен, но так как он затеял на Шпалерной спектакль, для чего последнее время заключенные ходят по городу, таская за собой конвойных, он там продолжает бывать в качестве режиссера.