Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Захожу к Липгардтам по его просьбе посмотреть эскизы декораций к «Севильскому цирюльнику», которые он делает для московского Большого театра (заказ ему раздобыл П.К.Степанов, который играет вместе с Менцером серьезную роль в академических театрах. Я его видел в «Пиковой даме»). Пишет он его маслом, документируясь своими альбомными записками, и может выйти на сцене очень по-старомодному, но эффектно. Оба старика удивительно трогательны, меня принимали с оттенком подобострастия и потчевали рисовой кашей. О смерти дочери он ничего не знает и считает, что она ночью перед арестом бежала. Старушка уже знает (выболтал О.Миро) и скрывает от мужа. У Нотгафта в зале собирается выставка Липгардта; большинство вещей — вопиющая безвкусица, особенно портреты и религиозные сюжеты, но один эскиз плафона с синим небом и два пейзажных этюда хороши. Даже могли бы сойти за Боннара, которому он очень понравился.

Тщетно пытаюсь поговорить по телефону с Апатовым.

К 8 часам по дождю шлепаю на лекцию Волконского, которую он читает в своей уже бывшей им же отделанной пышной гостиной, почти полной слушателей. А.Ф.Кони на четырех ногах и уезжает до прений, чтобы читать где-то о скончавшемся Боборыкине. Сама лекция, посвященная итальянскому театру, оказалась набором самых глупых анекдотов и неинтересных воспоминаний, среди коих — сообщение, например, что у тени отца Гамлета, зацепленной в люке за полу, плащ разорвался по шву, что тени «умерших» королей Шотландии топали в ботфортах, что сам Волконский играл Ивана Грозного, используя трюк Росси в «Людовике XI». Кое-что более интересное, но несвязно и неряшливо было сказано о Джассоне. Было трогательно прочитано по рукописи вступление к «Лаврам», в котором набор слов и мыслей — прямо хоть подавай Оревильи. В перерыве я представил Сашу Зилоти Комаровской и беседовал с Е.П.Гердт… Пытался было возбудить прения, но за отсутствием желающих высказаться сам приводил В. в объяснениях по вопросу о «Поклонниках и талантах». Это еще было лучше всего. Бродский уже отрекается от своего восторга от «Жар-птицы».

Весь вечер Лидия Николаевна с Севой. Она нам дала погостить привезенного из Башкирии котенка…

Приходил для экспертизы очень посредственный Фихте, изображающий «Христа в терновом венке», и хороший мужской портрет П.Ф.Соколова — родственника жены Державина, блондинчик с повязанным глазом, кажется, Лебедев. Он здесь в сельхозинституте, но занят возкой дров…

Буря. На Неве поразительно красиво, особенно у Эрмитажа, когда солнце освещает пятнами противоположный берег: виднеются крепость или мечеть на мутно-сизом фоне, а Нева несется бурная со злыми барашками. В каналах вода поднялась до берегов — удивительно это эффектно на Зимней канавке. Иду к Кустодиеву по заданию «Мира искусства», на набережной меня окатывают брызги.

Утром начал вторую картину «Лекаря поневоле». В 11 ч. на панихиду по Ухтомскому в католической церкви. Евгения Павловна в трауре, довольно бодрая. Старик Татищев подавлен горем, еле ходит (результат былых заслуг перед революционными делами Ленина, с которым он лично знаком, который обещал ему, что сын не будет казнен). Собрались знакомые из Русского музея, Анна Андреевна, Зилоти…

Пошел в Дом ученых искать Апатова. Доклад Медведевой о каком-то пайковом вздоре. По телефону узнал, что дело Леонтия с благополучным заключением передано Агранову, а затем Апатов, действуя именем Горького, выудил: «Дело Бенуа будет закончено через десять дней, может быть, мы его отпустим, хотя дело очень серьезное».

Мечников считает, что было бы полезно повидаться с Зиновьевым, действуя через Пинкевича в Смольном. Попробовал было вызвать его из зала заседания, но после двух домогательств ответил мне через секретаря запиской, что он не может бросить заседание. Испробую завтра поговорить с Ольденбургом.

В Эрмитаже с подробностями в лицах пересказывал — к великому удовольствию аудитории — доклад Волконского. Левинсон-Лессинг все домогался к нам попасть, но после того что Тройницкий его обнадежил, теперь, оказывается, этой вакансии нет.

В газетах ответ Керзону. Я не читал. Отказ от отождествления советского правительства и III Интернационала.

Вода еще высока, но наводнение исчезло. Горький не приехал, не оказалось его и дома. С Альбертом в КУБУ для взноса денег. Встретил Фреди Бентовина. Он с сестрой уже сидел в вагоне для отправки в Польшу, но, не найдя их бумаг, велели им остаться. С тех пор они хлопочут уже месяц, но все тщетно. Самое ужасное, что они все свое имущество распродали!

В Эрмитаже — пикантная мадам Ададурова с мужем для экспертизы маленького портрета на меди, который я определил как раннего Боровиковского (мужчина в голубом плаще). Заседания моего отдела происходят в моем кабинете в конце Рафаэлевских лож, на мебели Горчаковых. Вспоминаю коньяк! Обсуждали вопросы: перевода к нам Левинсона-Лессинга, о получении картин. Айналов не пожаловал. Только сегодня узнал, что Спесивцева, получив командировку, выступает не без успеха в Риге. Телефонирую Лаховскому. В Риге Лаврентьев — главный режиссер, театр имеет успех, Гришин там, не в Париже. Вечером беседа с Анной Андреевной Михайловой. Были еще Костя (Сомов), Эрнст, Добужинский, Верейский. В Мариинском театре паника из-за низких сборов. «Снегурочка» дала около двух лимонов, на «Жар-птицу» мало надежд.

Солнце, но холодно. В 11 ч. в Академию на экзамен ученических работ. Сразу попадаю в лапы Бразу, который пытается всячески меня убедить в достоинствах работ его учеников. Нам надлежит рассмотреть замечания работ учеников, зачисленных в подготовительное отделение. В комиссии — грустный китаец Хамгилов, Бобровский и юноша. У X. пейзажики в духе Штернберга. Для зачета требуется три этюда, один портрет и одна композиция. Все сводится к самому глупому формализму. Сначала я проявлял интерес, потом овладела тоска и отчаяние, утешаюсь разглядыванием копий Рафаэля…

У Леонтия радость, вернулась Настя — ее освободили, есть надежда, что скоро освободят и остальных. Ее отпустили без всякого допроса, но вначале их всех спросили: не знают ли они лиц с французскими фамилиями? С ними вместе сидела г-жа Лион и еще престарелая дама, считающая себя наверняка осужденной, пока ее содержат на Итальянской довольно сносно.

Особенное оживление тюремной жизни придавал общий нужник, куда все поминутно бегали и где шла настоящая биржа сплетен и новостей. Развлечение — возможно частое посещение докторов, которых разрешали вызывать, а также беседы с тюремщиками. В день привода на Шпалерную они видела Леонтия, и он казался очень осунувшимся. Ему был сделан допрос, как и им. На Шпалерной надзирателей было четыре — все коммунисты, но трое из них оказались довольно добродушными и разговорчивыми, однако. В тюрьме они не знали ничего о Таганцевых и их расстреле. Четвертый же молчал. Попробовала было ее сестра их раздразнить общением со стукачами, и, догадавшись, что Нина сидит рядом, Катя при помощи одной из дам, сидевших с ней, составила азбуку и препроводила эту записку в последнюю камеру, прибегнув к очень опасной хитрости, а именно: пригласить надзирателя в камеру как бы для осмотра трубы или форточки, и пока он был этим занят, одна из заключенных прошмыгнула в коридор и просунула записку под дверь, но это было обнаружено тотчас же, и явилось начальство со строжайшими угрозами на случай повторения, как и крика из окна — так одна из дам общалась с сыном, пока того водили во двор на прогулку. В камере у них было довольно чисто, но спать приходилось на досках, на полу. Бедный Леонтий спал так же, пока ему не переправили из дома тюфяк. Нужник устроен в камере, но не везде ватерклозеты. По средам обыкновенно приезжает Агранов, и тогда начинается «чистка», вероятно, многие расставались после нее и с жизнью, считая, что их увозят в Москву и в другую тюрьму. Одну даму, игравшую в театре, вызвали во время репетиции, и она очень весело прощалась с режиссерами, считая, что вернется через несколько дней, однако ее потащили на расстрел.