Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Читаю Лабиша… В 6 ч. с Акицей к Платеру. Он живет с двумя молодыми людьми… Коллекция Платера обогатилась: среди новых — Фрагонар (девушка, стоящая у окна) и еще более пленительный и радостный рисунок Патера к галантным празднествам.

Среда, 12 октября

Кока в обиде на Щуко за беспорядок в работе: материал дает фрагментарно, придирается и самодурен до последней степени. Утром Бабенчиков. Жена его получила наследство отца — дом со всей обстановкой в Петергофе — и в то же время ей удалось получить должность народной судьи. Он просит походатайствовать за них перед Ерыкаловым, чтобы ему дали заведование дворцом-музеем в Ораниенбауме. Я с охотой дал ему к Ерыкалову письмо. Последнее время он был очень деятелен, занят в Москве и почти уже составил словарь русской скульптурной иконографии. В восторге от старого ярославского тончайшего художника Белоногова.

Вслед за ним несчастная Ольга Федоровна Серова: она уезжает в Москву, но хотела бы выяснить вопрос об издании басен (Крылова с иллюстрациями В.Серова). Теперь она склоняется их (иллюстрации) отдать Общине св. Евгении, то есть Степанову. Я поддерживаю. Бедняжка «всего Валентина Александровича проела» и теперь не знает, на что жить, ну вот ее и зовет в Москву сын Юрий, да вообще у них там больше связей. Лишь бы Румянцевский музей выдал ей ящики, отданные перед отъездом сюда на хранение. Решаем написать коллективное письмо Луначарскому. Перед обедом появляется Эрик с новой партией лакомств, присланных Оргом. У меня было приготовлено письмо с доставкой в собственные руки. Отобранные у брата Орга вещи не вернули. Эрик изумлен, что расстрел Таганцева не произвел никакого впечатления за границей.

Четверг, 13 октября

С 11 ч. на генеральной репетиции «Рюи Блаза». Коля Петров совсем не вмешивается в постановку. Лаврентьев заставил Щуко придерживаться ремарок автора — тяжелейший грех во мнении Мейерхольда. Часть Щуко исправил, ошибок нет, но нет и пикантной прелести того, что я хотел дать в «Рюи Блазе», того, что я хотел и что меня особенно пленило, — выявить «черное с серым»; Испании нет и в помине. Максимов — не Рюи Блаз, а просто Максимов, слащавый миньон, но если отстраниться от воспоминаний о Гуритане, от идеи Гюго, то и он не так уж противен; глуповат и Хохлов, давший какого-то опереточного и буйного

Саллюстия, но все же роль у него сделана. Совсем плохи Монахов — дон Сезар (это скорее резонер, городовой, слегка подвыпивший и по-пьяному чванливый) и Комаровская — королева, играющая определенно комическую старую деву и возвращающуюся неприятным образом в последнем акте. Монахов в антракте рассказывал мне с большими подробностями, как в театр вошел Кузьмин и как он теперь его обхаживает. Уже его превосходительство изволил быть раза четыре, и, видимо, все ему здесь теперь нравится, особенно больше всего то, что угощают настоящим чаем с пирожками и не говорят о театре, ничего у него не просят. Окончательно растаял, когда лукавый Н.Ф. его назвал героем за его заслуги перед Родиной, и Кузьмин до поздней ночи рассказывал Монахову, как он воевал на Южном фронте. Теперь К.М. думает, что он уже достаточно задарен, чтобы всерьез повести дела о переходе с тарифных ставок на оклады, что, по мнению Монахова, выгодно, и о субсидии, без которой театру крышка. Экскузович со своей стороны «работает» в том же направлении.

К обеду — Хохлов. Я ему прочел лекцию о непоследовательности в его понимании роли. Я вижу Саллюстия старым, более усталым от жизни, глубоко пессимистичным «государственным человеком». Сбегал на «Пиковую даму», чтобы исправить освещение в спальне. Благодаря поддержке Гаука добился желаемого таинственного эффекта: ныне хор сливается с завываниями ветра во время «панихиды». И сегодня значительный недобор билетов. Словив Лопухова в коридоре, в присутствии Гаука отчитал его за то, что «Ночь» он выпускает из суфлерской будки и позже, чем этот выход имитируется музыкой, в «Жар-птице» у него — не птица, а аллегорическая галиматья. Он сдался и обещал афишу переделать.

Пятница, 14 октября

Сделал еще один вариант третьей декорации «Лекаря поневоле». Утром приходит сотрудник «Красной газеты» Борисов с фальшивым Рембрандтом (несомненно, Вечтомовым). Снова на репетиции «Рюи Блаза», чтобы видеть в Саллюстии Музалевского. Это больше по-русски и грубо, но по содержанию внушительно. Щуко принужден изменить декорации.

Нина рассказала, что Коке ночью от переутомления сделалось дурно и были галлюцинации…

Внезапно в театре оказывается Добычина. Подумал — нечто катастрофическое (это хроническое состояние театра), оказывается, она получила запрос от Жени из Тулы, не хочу ли я легально ехать за границу, и просит мои вещи ей на премьеру «Рюи…». Рубена (ее мужа) переводят, признали ненормальным — выпускают…

В 3 ч. у Гржебиных я увидел знаменитую Л.И.Самойлову — друга всех чекистов. Мне рекомендовали обратиться для братьев, но, узнав фамилию, она в довольно наглой форме не выразила желания со мной познакомиться, и я, разумеется, не стал настаивать. Вот где мои акции упали! Гржебин обещает навести справки…

Суббота, 15 октября

Переписываю еще раз «Лекаря поневоле», решил первый акт сделать — осенний пейзаж вместо снега.

С Рене Нотгафт на выставке Липгардта, встречаю там Веру Ильиничну Репину; очень мало изменилась, стремится к отцу, который бодр и пишет «евангельский сюжет». Едва ли это вплетет ему новые лавры в венец. Но жалуется, что Куоккала превратилась в захолустье и приходится страдать от холода. Там же живет Юрий (брат) и кое-кто из знакомых.

Думал пробиться к Горькому, чтобы проститься перед его отъездом и расспросить насчет Ленина о Леонтии, но не нашел в себе сил дошагать и увидеть его челядь — Шкловских, Тихоновых… Хоть это и не придает уюта, что нас покидает наш последний патрон, но все-таки приятно подумать, что мне едва ли снова придется подниматься по опостылой лестнице и звонить в квартиру N…

Захожу на заседание Общества поощрения художеств. Там получены остатки работ Нарбута — 15 рис. к украинской «Азбуке» — верх не только штрихового великолепия, но и очень занятные, а иногда и жуткие («Слон», «Черт») вещи. Прелестны также новые литографии Кустодиева. Просто непонятно, как этот человек, не сходя со своего кресла, не подкрепляя память новыми этюдами с натуры, так отчетливо может «срисовывать» сложнейшие отзвуки жизни, сохранившиеся в его воображении. И какими немощными представляются мне несколько фотографий с моих рисунков к «Медному всаднику», с которых мне теперь надлежит сделать повторение для издания…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});