Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

У бедного Пути Вейнера уже с неделю — паралич левой стороны (второй раз за год). Захожу к Зине Серебряковой, чтобы поговорить по телефону с Апатовым, но не добился. Тата, дочь Серебряковой, была в школе и испытала тяжелую обиду: ей было отказано принимать участие в уроке танцев, так как нет танцевальных башмаков и неоткуда их достать, вот и шлепает она в чудовищных самодельных мягких туфлях. От Альберта добился Апатова, но он ничего не узнал, беседу откладывает (от «Жар-птицы» в восторге). Меня приводят в нервное состояние все три хулиганчика — альбертовы внуки…

Опаздываю на «Пиковую даму», но там из-за скандала с оркестром репетиции не начинали — не пришел валторнист. Ермоленко хорошо и точно исполнила все мои требования. Спектакль доставил и огорчения. Ничего не выходит с хором, ибо Купер не хочет послушать мой совет — чуть приглушить оркестр… Часть спектакля я, не имея своего места, провел в ложе Куниных.

В антракте заходил в ложу Шаляпина, где застал Марию Валентиновну, окруженную великими мира сего — Лашевичем, Евдокимовым (узнал потом, что это фотограф, приятель Луначарского), юным Бакаевым. Сии высокие персоны угощались чаем с блинами и пирожками. И я съел один.

Начал второй вариант «Зимы». Наши встретили Ольгу Георгиевну на улице. Приговор составлен. Миша признан виновным, но в чем, не говорят и не скажут, пока нет копии приговора. Второе огорчение от разговора Коки с Музалевским, который утверждает, что театры при новых ставках (я буду получать 300 000, то есть 3 рубля), без субсидий, даже при полных сборах, не могут существовать. Как вообще мы будем жить?!

Утром приходил Леонтьев для экспертизы двустворчатого бра. Дрянь. На обороте фарфорового овала штемпель: Шато, 1840 г. Тайберс. Под короной печать — 1840. На гнусной пасторали надпись «де Мишель». Очень сурово и дружно разбирали «Жар-птицу». Днем снова взялся за «Зиму». Обе Анны с Таточкой в саду. В 4 часа вернулся Юрий, бегавший с утра за деньгами по своим «жидам», театральным и издательским, в поисках денег и, к сожалению, тщетно. Самые основные декорации он уже передал товарищу… Если бы мы уехали, было бы все иначе.

В 5 ч. к Махониным — Ермоленко. До самой двери провожает Саша Зилоти, с которым у нас произошел потешный разговор. У них лукавый поляк, Имеретинский генерал Свенторусский, у которого в начале были «лояльные тона», перешедшие постепенно в осторожную, но абсолютную критику власти. Он знакомый Леонтия и предполагает, что он сидит за невоздержанность языка, поклялся снестись с Москвой и передать письмо Шелковникову и еще кому-то. Но когда я в подробностях рассказал все обстоятельства ареста и наши предположения, то он как-то странно замолчал, и я решил, что всегда очень смущающее впечатление производит путаница с братом Джо и с пресловутой кн. Голицыной, которую он даже не видел. Я вижу по глазам — не верит, что все это было так… За столом этот генерал, а затем уютный Даниил Илларионович Похитонов и П.С.Оленин, умеющий быть довольно уютным «дада». Обед был на славу.

После обеда в холодном кабинете политико-умозрительные разговоры. Махонин всячески выставляет советскую власть как единственно возможную для России в настоящий момент, с чем и я согласен. Их поправление он считает честным (честность по совести он считает совместимой с излишним доктринерством) под влиянием уроков жизни и на пути этого поправления («уклон маятника») допускает, что дело может дойти до бонапартизма, причем номинальным кандидатом является Троцкий, которого он превозносит даже до лидера и еврейство которого ему не представляется препятствием для воцарения на «Святой Руси». (Не случайно посол Дж. Бьюкенен называет Троцкого вторым великим человеком в еврействе после Христа.) Кто знает! Вообще же у этого довольно примитивного человека (Махонина), типичного, «приспособляющегося ко всяким обстоятельствам» дельца, оказалось довольно смутное представление об истории вообще и в частности о положении еврейства в мире; мистическая же природа этого явления первейшего значения ускользает от него и вовсе.

Девальвация будет непременно расти не только к весне, а теперь вынуждены скрывать ее под новыми названиями купюр в 1 млн, 2 млн, 10 млн — сам видел. Он имеет сведения, что идет террор по всем губерниям и железнодорожному ведомству — масса арестов за неисполнение циркуляра Ленина, согласно которому должны быть удовлетворяемы «ударные предприятия». На самом деле, деньги утекают по артериям ловких жуликов. Я вспомнил о переговорах в Эрмитаже.

Дома застал еще Стипа, пришедшего выбрать из моей коллекции рисунки, которые он собирается навязать каким-то новоявленным московским коллекционерам. Однако я убежден, что из этого ничего не выйдет. Затем явился Браз, полный пессимизма. Наши вернулись с премьеры «Жар-птицы» в ужасе. Успех же очень шумный. Еще позже ввалился Всеволод, или Сева, Кавос, вернувшийся с матерью Верой Константиновной из Башкирии. Очень забавные рассказы, как молодые люди используют среди номадов уроки И.А.Хлестакова. Уверяет, что и башкиры и татары обречены на полное вымирание, ибо уже доедают последнюю скотину. Словом, система для ликвидации инородческого вопроса.

Солнце. Акица в мрачном настроении из-за кошмара с Леонтием. У меня тоже тяжело на душе, но, увы, я совершенно беспомощен на эту тему развивать разговор. С Акицей беседа об оскудении религиозной жизни, и оттого всеобщий развал, как бы совсем иначе все происходящее перенесено на моего отца. Какое утещение и какое подкрепление он находил в тесной связи с церковью. Мы только молимся, но ничего не хотим делать практически. Протестантизм приводит к духовному одиночеству, к бесплодному «себялюбию».

В эскизе «Зимы» не удается ритм деревьев. Делаю второй вариант. В Эрмитаж иду с Эрнстом и встречаем Троупянского. Он очень доволен разрешением конференции Сорабиса — повысить ставки. А кто и как будет платить? В Эрмитаже получаю за 3 месяца жалование 40 000. Даю Нотгафту поручение разменять оставшиеся с 1914 года мои 5 фунтов — курс 200 000 за фунт.

Захожу к Липгардтам по его просьбе посмотреть эскизы декораций к «Севильскому цирюльнику», которые он делает для московского Большого театра (заказ ему раздобыл П.К.Степанов, который играет вместе с Менцером серьезную роль в академических театрах. Я его видел в «Пиковой даме»). Пишет он его маслом, документируясь своими альбомными записками, и может выйти на сцене очень по-старомодному, но эффектно. Оба старика удивительно трогательны, меня принимали с оттенком подобострастия и потчевали рисовой кашей. О смерти дочери он ничего не знает и считает, что она ночью перед арестом бежала. Старушка уже знает (выболтал О.Миро) и скрывает от мужа. У Нотгафта в зале собирается выставка Липгардта; большинство вещей — вопиющая безвкусица, особенно портреты и религиозные сюжеты, но один эскиз плафона с синим небом и два пейзажных этюда хороши. Даже могли бы сойти за Боннара, которому он очень понравился.