Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Юноша занимался всем нехотя, но потом стряхнул с себя глупую гордыню и, наблюдая за работой других, быстро усвоил свои права и обязанности в этом пестром человеческом улье. Его усердие в освоении новой письменности вызвало уважение Константина и Мефодия. Константин, который считал себя наставником Наума, питал к нему какое-то особенное, неопределенное чувство. Всегда, когда он думал о поездке в Болгарию, он связывал ее с Наумом. Ведь Наум — человек Бориса и его сестры Феодоры, он лучше всех смог бы объяснить болгарской знати, зачем братья прибыли в их землю.
И теперь, в ожидании встречи с послами Бориса в Риме, Философ уповал на Наума. Посланцы, без сомнения, узнают его, если он — сын второго человека в государстве. Ни Константин, ни Наум на знали, что Онегавона уже нет в живых. Наум был вместе с Мефодием под Нитрой и прошел, ничего не подозревая, около безымянной могилы отца. В Болгарии, согласно древнему обычаю, на мраморной мемориальной колонне было высечено имя Онегавона и указано место его смерти, как положено первому помощнику правителя. О его сыне в Плиске тоже не забыли. Феодора не раз говорила о Науме, и Борис в трудные минуты думал о том, как найти его. Именно сейчас князю были необходимы люди, которые знали бы учение Христа и в жилах которых текла бы болгарская кровь, чтоб он не сомневался в цели их деятельности. Разумеется. Наум и не подозревал о замыслах Бориса. Он жил тревогами учеников Константина, взявшихся за тяжелейшую работу — просветить один из славянских народов, превратить Моравию в прочный щит против немецкого духовенства. И когда росток надежды начал увядать, он печалился вместе со всеми друзьями и собратьями в этом каменном городе на воде... Сначала Венеция очаровала его красочными гондолами, яркими фонарями, звонкими песнями, улицами-каналами, по которым невозможно было проехать на коне, горбатыми мостами, соединяющими дома, красивыми женщинами, которые, выглядывая из окон, щедро дарили молодым людям свои улыбки. Все это было новым и невиданным, и только туманы над водой нагоняли тоску по синеватым сумеркам Плиски, по далеким горам и холмам, по мареву жарких дней, по осенним лесам. Наум любил лес осенью. Ему нравилось сидеть на лужайке, слушать шепот листьев, когда они, отделившись от веток, как бы говорят им последнее «прости». Поднятые ветром, листья скитались по земле, как и он, сын кавхана, покинувший своих сестер и братьев. Порой Наум спрашивал себя: не жалеет ли он? Вначале ответ приходил не сразу, но по мере того, как шло время, он становился категоричным: нет, не жалеет. Наум последовал за Константином, чтоб взять от его огня, сколько удастся. Здесь Наум нашел себя, нашел дело по своим способностям. Как одержимый трудился он над списками и украшал пергамент, чтобы засиял он всеми цветами осенних лесов, всеми красками далекой родной земли. С каждым днем чувство приязни к братьям становилось глубже и теплее, и теперь Наум готов был пойти за них в огонь и воду. Порой он грустил — грусть эта была связана со смертью первого друга, Деяна. Увидев его, мертвого, с железным гвоздем в затылке, юноша подумал: «А не положат ли и меня где-нибудь в чужую землю?» Наум и до сих пор не может простить себе эгоистического чувства, внезапно охватившего его тогда, у безжизненного тела Деяна. И он понял, что надо усовершенствовать свои дух, чтобы возвыситься над личной судьбой. Миссию ожидает много опасностей, и, если они хотят, чтобы их дело осталось жить в веках, они должны быть едиными и в радости, и в страданиях.
2
Тропинка вилась по скале — огромная змея, кольцами охватившая камень. Ее голова лежала в травах на лужайке, у одинокой могилы. Тут частенько присаживался согбенный годами человек, с острым горбом и большими печальными глазами, подолгу отрешенно смотрел на долину Брегальницы и о чем-то думал.
У ног его текла река, ее белая пенная грива моталась из стороны в сторону, внизу кружили птицы, во дворах монастырей двигались сплющенные фигуры братьев. Отсюда они выглядели такими же сгорбленными и безликими, как он сам. И это успокаивало его. Вглядываясь в даль времени, он вспоминал удушливую атмосферу отцовского дома со всеми его мерзостями и кознями, какие только есть в человеческом мире; глухое проклятие вырывалось из его груди и летело вниз, словно камень, отломившийся от утеса, и долина его души наполнялась ропотом. Хорошо, что он убежал из того затхлого мира с его фальшивым блеском, с взглядами, в глубине которых таились коварные мысли. Иоанн нашел себя здесь. Однако его скрюченное хилое тело не обрело покоя. Умелые длинные пальцы Иоанна переписали множество книг, которые должны были пойти к людям, но, к сожалению, лишь немногие могли прочесть их. Иоанн не сумел увеличить число грамотных, как наказывал Константин; не хватило сил перебороть болезненное честолюбие, ибо он был человек, униженный природой. Когда Иоанн собрал первую группу учеников, чтоб показать им новые письмена, насмешка, которую он уловил в их глазах, прожгла его насквозь, и желание обучать их вдруг пропало. Лишь двоим горбун сумел кое-что вдолбить в головы, и на них он постепенно переложил заботы об учениках, а сам уехал с Феодорой в Плиску, надеясь, что путешествие вернет ему душевный покой. Оказалось, что его обостренные чувства нигде, кроме как в горах, не находят мира и успокоения. Он не смог жить во дворце Плиски, несмотря на заботливость окружающих. Мнительность заставляла Иоанна быть всегда настороже, и он считал, что доброе отношение вызвано сожалением к нему. Только один человек не жалел его, говорил с ним, как с равным. Константин! Он был его врачом, другом, братом; он и учил его, и бранил, потому что не видел в нем калеку. Такого отношения к себе искал, но не находил Иоанн, везде наталкиваясь на сожаление или насмешку Иоанн решил покинуть Плиску. Она напоминала ему прошлое. Правда, Плиска не Константинополь; но там, где дворцы, всегда не хватает воздуха. Иоанн искал простоты о отношениях и тишины в природе. И он решил вернуться в Брегалу. В Плиске он чувствовал себя никому не нужным. Чего только не делала Феодора, чтобы удержать его, но все было тщетно. И она велела отвезти его в Брегалу, подарив ему на прощание шубу и две золотые иконки, написанные монахом Мефодием. Иоанн поблагодарил за подарки, как нищий, и отправился доживать свои дни в пещере на скале, где когда-то обитал неизвестный отшельник.
Иоанн ничего не слышал о детстве Климента, поэтому ни надгробный камень на лужайке, ни сама пещера не были связаны в его сознании ни с кем на знакомых людей. У него была крыша над головой и свой взгляд на мир с высоты, подаренной ему природой. Большая шуба была хорошим одеялом. Он укутывался в нее весь, вместе со всеми своими мыслями и желаниями, с огорчениями и редкими радостями. Одна из этих радостей — это посещения бывшего ученика, который рассказывал о жизни братии и приносил вести из разных стран. Два дня назад он сообщил о новостях в Царьграде. Оказывается, там бог покарал одних, а на других взвалил новые грехи.
И в первый раз Иоанн почувствовал себя камешком этой горы. Он отломился здесь и здесь остался, ибо с тем миром, откуда он пришел, ничто больше не связывает его, кроме воспоминаний и чувства ненависти. Он боролся и с ненавистью, и с воспоминаниями, словно выдергивал упрямую крапиву, но на руках оставались волдыри, и они с еще большей силой напоминали о прошлом. Иоанн не мог понять, что, отказываясь от живой жизни внизу, он обрекает себя на воспоминания. Скала, на которой он жил, была очень высокой, а потому, к сожалению, не помогла сосредоточить его взгляд, обращенный к старым и новым страданиям, на чем-нибудь близком. Сидя на зеленом лужайке, Иоанн походил на черного крота, неожиданно вылезшего на белый свет, чтобы поглядеть на птиц и людей. Еще одну радость приносили ему птицы. Уже на исходе зимы они устраивались на ветвях, проверяли прошлогодние гнезда, склевывали сгнившую кору и искали личинок.
С наступлением весны их голоса набирали силу и высоту. Иоанн затихал в суете птичьего мира, на душе становилось светлее, он хранил в памяти каждый звук — расцветало врожденное чувство музыкальности, выстраивая в его сознании странный птичий язык, который изо дня в день обогащался, пока Иоанн не осознал, что уже понимает его.
Впервые он попытался побеседовать с ними в период сумасшедшей вакханалии соловьиных ночей. Услышав его голос, лес притих, ошарашенный этим чудом, и потом ответил. Иоанн повторил — повторился и отклик. Тогда, испугавшись самого себя, он встал с камня, огляделся вокруг — нет ли поблизости окаянного — и быстро ушел в пещеру, укутался с головой в шубу и до утра не сомкнул глаз.
С этого дня он регулярно сидел на камне и слушал птичью перекличку. «Ты где?» — спрашивал заблудившийся воробышек. «Здесь, — отвечала воробьиха. — Иди сюда, я нашла что-то хорошее». Иной раз Иоанн становился непрошеным свидетелем объяснений в любви. «Я люблю тебя, люблю!» — пел снегирь, и эта радость любви не смущала никого. Однажды, увлеченный этим зовом, Иоанн повторил его вслух, высоким и звонким голосом. Лес онемел на мгновение, но потом каждый куст торжественно ответил: «Люблю тебя!.. Люблю тебя!..»