Воевода - Дмитрий Евдокимов

   4) В России не быть ни латинским, ни других вероисповеданий костёлам; жидам не выезжать в Московское государство.

   5) Не переменять древних обычаев; чиновникам и боярам быть одним русским.

   6) Поместья и отчины неприкосновенны.

   7) Основанием гражданского правосудия быть судебному, коего исправление и дополнение зависит от государя, думы боярской и земской.

   8) Государственных преступников казнить единственно по осуждению царя с боярами и людьми думными; без торжественного суда боярского никто не лишается ни жизни, ни свободы, ни чести.

   9) Кто умрёт бездетен, имение его отдавать ближним или кому он прикажет.

   10) Доходы государственные остаются прежние; а новых налогов не вводить без согласия бояр.

   11) Земледельцам не переходить ни в Литву, ни в Россию от господина к господину.

   12) Польше и Литве утвердить с Россиею вечный мир.

   13) Жителей из одного государства в другое не переводить.

   14) Торговле между обоими государствами быть свободной.

   15) Королю немедленно вывести войско из всех городов русских.

   16) Всех пленных освободить без выкупа.

   17) Гетману отвести Сапегу и других ляхов от Лжедимитрия и вместе с боярами взять силой для истребления злодея.

   18) Между тем гетману стоять с войском у Девичьего монастыря и никого из своих не пускать в Москву, без дозволения бояр и письменного вида.

   19) Марине Мнишек ехать в Польшу и не именоваться государынею московскою.

   20) Отправиться великим послам российским к государю Сигизмунду и бить челом, да крестится Владислав в веру греческую».

Гетман сдержал своё слово лишь в одном пункте договора: ему действительно удалось «отвести» Сапегу от Лжедимитрия, да и то было сделано с помощью русской государственной казны, которой он вскоре начал распоряжаться как своей собственной. «Царику» же гетман в порядке компенсации предложил через Сапегу от имени короля владение Самбором либо Гродно по выбору. Тот понял, что «рыцарство» его предало, и в порыве досады заявил:

   — Да лучше я буду служить у мужика и кусок хлеба добывать трудом, чем смотреть из рук его величества!

А Марина повторила то, что уже сказала однажды:

   — Пусть король Сигизмунд отдаст царю Краков, а царь его милости уступит Варшаву.

Оставив «сапежников», Лжедимитрий в сопровождении «верного» Заруцкого запёрся в Угрешском монастыре. Жолкевский решил схватить «вора» и просил у бояр разрешения провести с этой целью своё войско через Москву. Предупреждённый кем-то из москвичей, вор успел уйти в Серпухов, а затем в Калугу. Тем не менее мирный поход польского войска через Москву и обратно в Сетунь сослужил добрую службу Жолкевскому, повысив к нему доверие москвичей. Ещё более возросла его популярность среди «лучших людей» после роскошного пира, который устроил гетман в честь изгнания самозванца 29 августа. Гетман одарил всех русских, присутствовавших на празднестве: кто получил коня, кто — саблю, кто — чашу.

На этом пиру Жолкевский потребовал от бояр, чтобы они наконец отправили посольство к Сигизмунду. Хитроумный гетман предложил, чтобы его возглавили князь Василий Голицын и митрополит Филарет, убирая таким образом одного претендента на престол и отца — другого. Кроме того, бояре отдали в его власть и всё семейство Шуйских. Гетман тотчас приказал взять из Чудова монастыря братьев Ивана и Дмитрия с женой и отослал их под охраной полковника Неведомского в Белую, чтобы потом препроводить, как пленников, в Польшу. Василий Шуйский также был вывезен из Москвы и заключён в Иосифовом монастыре, а его супруга — в суздальском Покровском монастыре.

Представительное русское посольство, включавшее бояр, духовенство, служилых и торговых людей, представителей всех городов, присягнувших Владиславу, ещё собиралось в путь, когда Жолкевскому изменник Фёдор Андронов привёз письмо короля. С удивительным бесстыдством Сигизмунд обвинил русских во лжи, хотя сам и не думал выполнить договора, им же самим подписанного во время переговоров с Салтыковым.

«Отдать королевича этому народу, — писал этот редкостный циник и лжец, — вероломному по причине религии, грубых обычаев, упрямого сердца, развратных нравов, у которого суровость заменяет право, рабство стало природою, — значит испортить молодую натуру королевича, лишить его воспитания и самую жизнь его подвергать опасности. Если они избирают королевича на престол, почему им не хотеть бы управляться королём? Пусть пан гетман обратит на это внимание и переговорит с Салтыковым и другими, ведающими это дело...»

Что ж, семена лжи, посеянные королём этим письмом, уже вскоре дали плоды очень горькие, и в первую очередь для самих поляков.

Когда Сапега, получив из казны десять тысяч червонцев, отбыл наконец грабить северские земли, ещё сохранившие верность самозванцу, Жолкевскому осталось решить главный вопрос — оккупации Москвы, тем более что бояре, боясь восстания черни, сами уговаривали его на этот шаг.

Однако москвичи были начеку. Стоило Александру Гонсевскому, будущему коменданту Москвы, приехать в город для осмотра помещений, где намечалось разместить гарнизон, как кто-то из монахов, прослышав, с какой целью приехал поляк, ударил в колокол. Москвичи, узнав причину тревоги, заволновались. Перепуганные бояре попросили гетмана повременить три дня.

Против ввода иноземцев в столицу выступил патриарх Гермоген. Как ни уговаривали его бояре, он стоял на своём:

   — Латинянам не место в Москве.

Пошли на обман: приехавший к патриаршей резиденции Гонсевский припугнул, что гетман со всем войском собирается идти к Калуге воевать с вором, оставив в Москве для охраны лишь незначительный отряд. Патриарх продолжал упрямиться, тогда Мстиславский с угрозой сказал ему:

   — Твоё дело, святейший, смотреть за церковными делами, а в мирские не следует тебе вмешиваться. Исстари так ведётся, что не попы управляют государством!

Он же приказал схватить четырёх смутьянов, подстрекавших толпу на Красной площади, и отправить в тюрьму.

Чтобы обезопасить себя со стороны стрельцов, которых насчитывалось в Москве в ту пору более восьми тысяч, гетман приказал основной их части выступить под командованием Ивана Салтыкова в сторону Калуги, а оставшихся подчинить Гонсевскому. Чтобы избежать кривотолков, что иностранец командует русскими полками, Жолкевский именем короля произвёл Гонсевского в царские бояре, тем самым ещё раз нарушив подписанный им договор.

Наконец боярское правительство дало согласие на ввод иноземного воинства. Михаил Салтыков, Фёдор Шереметев, Борис Лыков и другие члены думы ездили по городу, уговаривая москвичей не тревожиться. Говорили, что поляков будет немного, что они призваны лишь для временной охраны, что скоро они совсем покинут Россию. Мстиславский тем временем вручил ключи от всех ворот Белого города Жолкевскому.

В ночь с 20-го на 21 сентября тихо, как воры, без барабанного боя, со свёрнутыми знамёнами поляки вошли в Москву. Делалось это тайно, чтобы москвичи не узнали истинного числа оккупантов. Полк Зборовского занял Белый город. Полк Казановского разместился в Китай-городе. Под командованием Боровского шли иностранные легионеры, предавшиеся под Клушином. Рядом с одной из рот, составленной из французов, шотландцев и немцев, ехал верхом её капитан — Жак де Маржере. Он должен был охранять резиденцию гетмана в Кремле...

«О, великое Божье милосердие! Ещё не до конца прогневался Он на христианский род. О, чудо и диво! И воистину великого плача достойно, как мать городов Российского государства со всеми её крепостными стенами и великими умами и душами врагам и губителям покорилась и сдалась и на волю их отдалась, кроме лишь того нашего великого, стойкого и неколебимого столпа, духовного и крепкого алмаза, и с ним ещё многих православных христиан, которые хотят за православную веру стоять и умереть!

А тот, прежде упомянутый град, воистину великий по своим деяниям, против тех супостатов наших и врагов, а точнее сказать, против самого лютого супостата нашего, злого короля, желающего погубить святую нашу и непорочную веру, — крепко вооружился и укрепился, и не покорился, и не сдался».

Новая повесть о преславном Российском царстве.

Часть пятая

ПОЖАР МОСКОВСКИЙ

Конрад Буссов стоял на высоком крыльце своего просторного калужского дома, срубленного на русский манер в виде боярского терема, и смотрел поверх частокола, что делается на улице, ведущей к острогу. Он только что беседовал с внуками на немецком, но, услышав шум приближающейся толпы, проворно, несмотря на возраст и тучность, выскочил на крыльцо.