Воевода - Дмитрий Евдокимов

   — Город грабили?

   — Нет, пока в остроге сидят, жрут да пьют из твоего погреба.

   — Ну, воры, — скрипнул зубами князь. — Я-то, дурак, подумал, что они и взаправду к Михайлову убегли. Ну, ужо я вас накормлю досыта!

Отряду же скомандовал:

   — Отдыхайте пока, ребята. К городу подойдём затемно, чтобы враг не видал.

...По заснеженному руслу реки Осётр они пешими тихо подошли к стене крепости, возвышающейся на обрыве. Лошадей оставили в ближней роще под присмотром подростка. Князь внимательно осматривал высокий берег. Наконец указал на куст ракитника:

   — Отбросьте снег!

За пластом снега обнаружился большой камень.

   — Отодвиньте, только без шума.

Один за другим дружинники ползли на четвереньках по потайному лазу, пока не очутились на дне башни под названием «Наугольная, что у тайника». Пожарский, убедившись, что башня пуста, приказал одному из дружинников подняться наверх, на стену. Через несколько томительных минут тот тихо спустился вниз.

   — Где они?

   — Мальчишка правду сказал: бражничают. Часть в твоём тереме, а часть — прямо во дворе, под навесом.

   — Пьяны?

   — Зело!

   — А стража?

   — У ворот — с десяток. А на стенах никого не видать. Не ждут так скоро.

   — Снова лезь наверх, положи пороху, да побольше. Когда я ухну филином, подожжёшь. Посадские ждут сигнала, подбегут к воротам. Ну, с Богом.

Часть дружинников князь направил к воротам, чтобы снять охрану и открыть запоры. С большей частью окружил терем.

Удар был внезапен и яростен. Черкасы бегали по двору как испуганные крысы. Их лошади, выпущенные из коновязи, тоже носились как бешеные. Многие падали под точными ударами сабель. Пожарский приказал не стрелять, чтобы в сутолоке не поранить своих. Немногим удалось вскочить на лошадей, но у распахнутых ворот, выстроившись коридором, их встречали с рогатинами и топорами горожане.

...Всё это вспомнилось князю сейчас, при чтении летописи.

Завершала страницу совсем свежая запись: «...за ево Богу молити и родителей ево поминати и в Сенаник написати, а Бог сошлёт по ево душу, и ево тем же поминати, довлеже и град Св. Николы стоит». Далее следовал Помянник, исчислявший предков Дмитрия Михайловича Пожарского.

Обычно суровый князь на этот раз не сдержал слёз умиления. Склонив голову, подошёл под благословение священника:

   — Спасибо за память, отче.

   — Бог тебя благословляет, князь.

Пожарский вышел на соборную площадь. Здесь уже собрались все горожане: и стар и млад. Отдельным строем стояли с оружием в руках ополченцы.

Пожарский поднял могучую руку в знак, что будет говорить.

   — Люди зарасские! Вы помните нашу клятву здесь, на соборной площади? — зычно произнёс князь. — Прямить Шуйскому. А если Шуйского не будет, другому законному государю. Мы по совету с Москвой крест целовали польскому королевичу, коли он примет православную веру. Но отец его, король Польский и Литовский, Жигимонт, отказался от своего обещания!

Толпа возмущённо заревела. Пожарский вновь поднял руку.

   — Со мной рядом стоит протопоп Дмитрий. Он прочитает новую крестоцеловальную запись. Кто согласен, подходи и ставь крест!

Дмитрий начал читать:

   — «Обещаем перед Господом Богом стоять за православную веру, не отставать от Московского государства, не служить польскому королю и не прямить ему ни в чём, не ссылаться с ним ни словом, ни письмом, ни с поляками, ни с ЛИТВОЮ, ни с московскими людьми, которые королю прямят, а бороться против них за Московское государство и за всё Российское царствие и очищать Московское государство от польских и литовских людей! Во все времена войны быть в согласии, не произносить смутных слов между собою, не делать скопов и заговоров друг на друга, не грабить и не убивать и вообще не делать ничего дурного русским, а стоять единомысленно за тех русских, которых пошлют куда-нибудь в заточение или предадут какому-нибудь наказанию московские бояре.

Вместе с тем обещаемся заранее — служить и прямить тому, кого Бог даст царём на Московское государство и на все государства Российского царства.

А буде король Жигимонт не выведет польских и литовских людей с Москвы, и из всех московских и украинных городов не выведет, и из-под Смоленска не отступит, и воинских людей не отведёт, и нам — биться до смерти!»

— Биться до смерти! — гремело на площади.

Князь тронул коня и медленно, шагом, проехал вдоль выстроившихся ополченцев, вглядываясь в лица и привычно оценивая их военное снаряжение. Да, это были совсем не те зарайцы, которых он увидел год назад, когда впервые вступил в этот город. Испытания, выпавшие на их долю, сделали этих людей стойкими и мужественными, готовыми в любой миг дать отпор ляхам и прочим лихим людям, а рогатины, на которые они сейчас опирались, как и топоры, заткнутые за пояса из лубяных верёвок, стали поистине грозным оружием в рукопашном бою. Из-под самодельных боевых треухов на воеводу глядели глаза ополченцев, в которых светилась решимость не на словах, а на деле отдать свои жизни ради мира и спокойствия Русской земли.

Отряд зарайцев неторопливо двинулся в поход к Шацку, где собиралось главное ополчение.

...Из города в город мчались гонцы из числа детей боярских и посадских людей. Они везли грамоты, извещая соседей, что встали за православную веру и собираются идти на поляков и литву биться за Московское государство. В свою очередь из городов по окрестным сёлам рассылались посыльщики. Везде, где они появлялись, звонили в колокола, собирая людей окрест. На сходках делался приговор, по которому в свой город спешили все, кто мог держать в руках оружие, даточные люди из монастырей везли сухари, толокно и другие разные снасти, включая порох и свинец, для оснащения будущего ополчения.

Шалаши в военном лагере под Шацком росли, как грибы после дождя. К заставам то и дело подъезжали и подходили всё новые ополченцы: и небольшими отрядами, а то и просто поодиночке. Ляпунов и Пожарский встречали будущих ополченцев радушно, живо интересуясь, кто и откуда прибыл. Бывалых воинов было в их числе мало, да и то сказать — за годы войн и междоусобиц большая часть служилых сложили свои головы на Русской земле. В основном приходили крестьяне да посадский люд из ближних рязанских городов да украинных, из многострадальной Северской земли, больше всех пострадавшей от поляков.

Как-то к Пожарскому пришли его старые друзья нижегородцы. Они совершили долгое путешествие: сначала побывали в Москве, чтобы разведать, как москвичи, хранят ли по-прежнему верность Владиславу или же поднимаются на ляхов и литву. Им удалось пробраться к патриарху. Гермоген благословил нижегородцев на восстание, но грамоту не дал, потому что у патриарха писать было некому: дьяки его, подьячие и всякие дворовые люди были взяты под стражу, хоромы его были разграблены. Из Москвы нижегородцы, прослышав о том, что рязанцы готовят ополчение, добрались сюда.

Пожарский привёл посланцев Нижнего Новгорода к Ляпунову:

   — Послушай, Прокопий, жители Нижнего и Балахны привезли крестоцеловальную запись, что будут биться с ляхами и стоять за истинно русского царя!

Ляпунов порывисто вскочил и, не чинясь, обнял гостей:

   — Вот это радость! Надо, чтоб готовили своё войско и поскорее двигались сюда!

   — Зачем? — резонно возразил Пожарский. — У нас и для себя запасов нет. Надо уговориться, чтоб и наши были к Москве с севера в тот же срок. Да чтоб не одни шли, а и с другими заволжскими городами заодно!

Решено было отправить с гостями свояка Ляпунова, стряпчего Ивана Биркина, а также дьяка Степана Пустошкина, дабы помогли тамошним писцам в составлении грамот для иных городов.

Вскоре из Нижнего пошли грамоты в Вологду, Кострому, Ярославль, Муром и Владимир, в которых писалось:

«Вам бы, господа, собраться со всякими ратными людьми, на конях и с лыжами, идти со всею службою к нам на сход тотчас же к Москве, чтоб дать помочь государству Московскому, пока Литва не овладела окрестными городами, пока не прельстились многие люди и не отступили ещё от христианской веры».

Ярославцы, получив послание нижегородцев, начали собирать войско и в свою очередь разослали увещевательные грамоты в Углич, Бежецк, Кашин, Романов.

Владимирцы также целовали крест на том, чтобы стоять заодно с нижегородцами против польских и литовских людей за королевскую неправду, и отправили грамоты в Суздаль, Переяславль-Залесский и Ростов.

Начали собираться дружины в Муроме и Костроме. Костромичи написали в Галич, из Галича грамота пошла в Соль-Галицкую, оттуда — в Тотьму, из Тотьмы — в Устюг. Из Устюга призыв к восстанию дошёл до Перми, в Холмогоры, на Соль-Вычегодскую и Вагу и далее — в Верхотурье и Сибирь.

Север и Поволжье единодушно встали против польской власти. Исключение составила лишь Казань, жители которой по наущению дьяка Никанора Шульгина в своё время присягнули Димитрию. Напрасно воевода Богдан Бельский, сам когда-то не раз баламутивший Москву, попытался было убедить казанцев в смерти самозванца. Ему не поверили, схватили и сбросили с башни. Так бесславно кончил свою бурную жизнь один из родоначальников смуты. На призыв нижегородцев казанцы ответили, что не доверяют Ляпунову.