Воевода - Дмитрий Евдокимов

Тот взял, взвесил палаш на руке.

   — Хорош. Пополам разрубить может.

   — Может! — радостно кивнул поручик.

Мужик взял тесьму и, снимая размеры, спросил между делом:

   — Откуда по-русски хорошо говоришь?

   — Я же не из Польши, а из Литвы. У нас русских полно.

   — Откуда?

   — От гнева царя вашего, Ивана Мучителя, бежали.

   — А пошто сюда пришёл православных обижать?

   — Так вы же сами королевичу нашему на царство присягнули. И сюда, в Москву, ваши же бояре нас позвали, чтоб от Тушинского вора избавить!

   — Его же убили?

   — Значит, скоро уйдём. Владислава на трон посадим и уйдём!

Мужик с сомнением покачал головой, но продолжать не стал.

   — Ладно, через неделю сделаю!

   — Что так долго? — не скрыл разочарование гусар.

   — Дел много.

   — Какая сейчас у оружейника работа? — удивился Маскевич. — Ведь Москве больше никто не угрожает?

Мастер понял, что сказал лишнее. Уж до чего любопытен этот литвин!

   — Люди всегда хотят иметь хорошее оружие, — нехотя проронил он. И, дабы вновь не коснуться опасной теша, мрачно сказал: — Коль задаток оставишь, к завтрему будут тебе ножны. Но без особой отделки, только кольца сделаю серебряные.

   — Зачем воину богатые ножны? — повеселел поручик.

Когда до Красной площади оставалось всего несколько переулков, оттуда послышались призывные звуки полковых труб. Поручик пришпорил коня. При въезде на площадь ему пришлось пробиваться через толпу москвичей. Все они были крайне возбуждены, выкрикивали проклятия в адрес Литвы, кто-то швырнул в спину Маскевича камень.

Маскевич направился к Фроловским воротам, над которыми возвышался, стоя на шаре, огромный, чёрного цвета, двуглавый орёл, выкованный из железа. Вдоль кирпичной стены Кремля, откуда угрожающе зияли жерла многочисленных пушек, выстраивались в ряд у своих хоругвей польские всадники. Маскевич подъехал к своим. Все были встревожены. Никто, даже сам пан Порыцкий, толком не знал причину спешного сбора.

Лицом к лицу с гусарами стояли москвичи. Они тоже ждали чего-то. Глухой ропот прорезывался пронзительными воплями юродивых, ползавших почти у ног лошадей.

Снова со стен раздалась какофония звуков польской полковой музыки, ворота распахнулись, оттуда шеренгами вышли немецкие пехотинцы с алебардами, образуя живой коридор до Лобного места.

   — Ведут, ведут! — послышались возбуждённые крики.

Двое драгун вели человека в разодранном кафтане, заломив ему руки назад. Шапки на нём не было. Озираясь по сторонам, он как-то странно ухмылялся.

   — Да это же Блинский из роты Мархоцкого! — узнал Маскевич. — Никак, пьян вдобавок! В чём же он провинился?

Из Кремля выехала кавалькада всадников. Впереди — Александр Гонсевский, следом — высшие польские офицеры и члены боярской думы.

Развернув коня, полковник медленно проехал вдоль конных рядов и, остановясь посредине, зычно выкрикнул:

   — Шляхетнорожденные, верные и любезные нам товарищи! Мать наша отчизна, дав нам в руки рыцарское ремесло, научила нас также тому, чтобы мы преяще всего боялись Бога, а затем имели к нашему государю и отчизне верность, были честными, показывали им повиновение, и в каких бы землях ни был кто-либо из нас, военных, чтобы всегда действовал так, чтобы мать наша никогда не была огорчена его делами, а, напротив, чтобы приобретала бессмертную славу от расширения её границ и устранения всякого из её врагов. И вот одна паршивая овца, — продолжал Гонсевский, показывая в сторону Елинского, — опозорила всё наше христолюбивое воинство. Этот солдат, находясь в карауле, напился пьян и совершил мерзкое, святотатственное дело: начал пальбу по иконе Божьей Матери, что стояла на воротах церкви!

   — Позор ему! — закричали поляки.

Раздались вновь возмущённые проклятия и в толпе русских.

   — Прошлый раз, по просьбе русских, мы помиловали пахолика, который украл дочь боярина. Он был только бит кнутом. На этот раз милости не будет! Суд приговорил Блинского к смерти, — огласил приговор Гонсевский.

...Подавленные, опустив головы, разъезжались польские отряды по своим квартирам. На лицах товарищей Маскевич явственно читал горячее желание отомстить за смерть сослуживца. Да и на лицах попадавшихся москвичей тоже не было умиротворённости.

Подворье, где квартировала рота Маскевича, было просторным и удобным. Оно когда-то принадлежало Александру Шуйскому, брату последнего русского царя, погибшему в опале во времена правления Бориса Годунова. Василий Иванович позаботился о вдове, выдав её замуж за принявшего православие знатного татарина Петра Урусова. Того самого, что сначала переметнулся к Тушинскому вору, а затем убил его. После убийства Урусов пустился в бега, и просторный дом пустовал. Товарищи разместились в комнатах терема, а пахолики — в многочисленных надворных постройках.

Решено было устроить поминки по казнённому соратнику. Сначала пили в суровом молчании, потом послышались угрозы в адрес негостеприимных москвичей, а к концу рыцари развеселились, оправдывая себя тем, что покойник был, несомненно, человек весёлый. Иначе разве додумался до такой шутки, чтоб стрелять в икону!

Маскевич потихоньку выскользнул из-за стола и направился к воротам. Начинало уже смеркаться, и поручику подумалось, что, пожалуй, неплохо навестить сейчас своего соседа: наверняка тот уже встал с послеобеденного сна.

Познакомился поручик с боярином Фёдором Головиным по счастливой случайности: соседом Маскевича по его имению в Жмуди был земский судья Ян Млечко. Бывая у него в гостях, Самуил довольно коротко сошёлся с его супругой, оказавшейся русской. Она с первым своим мужем, Головиным, перебралась в Литву ещё при Иване Грозном, овдовев, вышла замуж за Млечко.

Всё это вспомнилось Маскевичу, когда, разместившись в доме Шуйского, он начал рыскать по окрестностям, желая поближе познакомиться с русскими. Однако те оказались недоверчивы и даже враждебны к незваному гостю. И тут вдруг он узнал, что двор в двор с ними живёт некто Головин. В нахальстве молодому поручиху отказать было нельзя: он тут же постучался в ворота соседа. Сначала его даже не пустили, но когда он сказал, что знал родственника или однофамильца Головина в Литве, к нему вышел сам хозяин и оказал ему самый радушный приём. Дело в том, что в Литву сбежал старший брат Головина, о котором родственники с тех пор не имели ни слуху ни духу. Поэтому боярин с жадным любопытством пытался выудить из гостя все сведения о брате. Самуил, нисколько не смущаясь, врал как сивый мерин, поскольку самого брата никогда не видел: и какое у него поместье, и сколько у него осталось детей — в общем, всё, что приходило на ум, благо что проверить это было невозможно.

Так поручик и боярин стали друзьями и даже называли друг друга кумовьями.

Головин действительно только поднялся после сна — на румяной щеке даже ещё виднелась вмятина от подушки. Увидев кума, он тут же приказал принести мёду. Маскевич любезно поинтересовался здоровьем хозяина и его супруги, а также всех чад и домочадцев. Когда же Головин, заставив его выпить до дна изрядный ковш с мёдом, в свою очередь спросил о новостях, поручик горестно махнул рукой:

   — Чай, уже слышал о наших делах? О казни солдата?

Головин кивнул и досадливо бросил:

   — Пить не надо, коль не умеешь! У нас ведь тоже за пьянство крепко взыскивают!

Маскевич осторожно перешёл к интересующей его теме, рассказав об утренней беседе с оружейником.

   — Похоже, горожане вооружаться начали. Не против ли нас? Быть тогда беде! Много крови прольётся. Ты-то, кум, знаешь об этом чего? Может, что слышал?

   — Что злобствуют против вас многие, то мне известно, — ответил боярин. — Да ты и сам, чай, видишь, но чтоб к бою готовились, такого не ведаю. Хотя в Москве всё в одночасье решается.

   — Я тебя прошу, кум, коль узнаешь чего, предупреди! — горячо настаивал Маскевич.

Боярин долго молчал, хмуро теребя себя за бороду. Наконец произнёс:

   — Ин ладно. Долг, знамо, платежом красен. Ты меня от своих лихоимцев обороняешь, так и быть, коль чего узнаю, скажу. Ежели узнаю... А пока мой совет.

   — Какой? — встрепенулся поручик.

   — Без лат на улицу не показывайся. Бережёного и Бог бережёт.

..Александр Гонсевский презрительно вглядывался в окровавленное и изуродованное побоями лицо холопа. Снятый при появлении полковника с дыбы, он бормотал что-то невнятное.

   — Что показал? — спросил Гонсевский, не поворачиваясь, у дьяка Федьки Андронова, сидевшего за столом в углу пыточной.

   — Послан-деи к Ваське Бутурлину из Рязани Прокопием Ляпуновым, чтоб договориться о дне восстания.

   — Так я и предполагал, — пробормотал про себя Гонсевский.

   — В сговоре с ним Воротынский и Голицын! — послышался свистящий шёпот из угла.