Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

Он подвинул стол и уселся на скамью. Клеть была так мала, что ноги все равно оказались посредине.

– Что еще нужно от меня извергу?

Добрыня, глядя в спину пленника, рассказал то же, что слышал от Давыда. Повествование было недолгим, но на Василька Ростиславича произвело сильное действие. Князь рывком перевернулся, сел, согнув ноги. Лицо его было страшно: под взлохмаченными немытыми волосами темнели два опухших лиловых круга, внутри которых спеклись порезанные веки. Рана на правой скуле заросла уродливым красным бугром. Медведь, не отводя глаз, рассматривал князя. Он думал о том, прав ли боярин Туряк и в самом ли деле Василько, оказавшись ловчее, поступил бы с Давыдом так же люто?

– Теперь он ищет у меня защиты от Владимира! – яростно воскликнул слепец, сжимая в кулаках шкуру на ложе. – У меня, которого почти убил, похоронил заживо! Живой просит мертвого оградить его от праведного возмездия! Отчего он раньше не подумал, что ему не избежать заслуженной кары? Мономах пройдет через его грады мечом и огнем, иссечет его людей, прольет кровь неповинную за вину Давыда. И он думает, будто я избавлю от этого?! Не могу поверить, что изуверство его простирается до такого предела…

Излив гневную горечь, Василько ощупью натянул сапоги, встал. Вытянул вперед руки, шагнул к столу, нашарил кружку с водой. Пролив на себя, сделал несколько жадных глотков. Тем же способом вернулся, опустился на ложе.

– Мне даже нечем подпоясать рубаху, – неожиданно рассмеялся он. Это был злой смех над собой, своей беспомощностью и обездоленностью. – Давыд все у меня отобрал. Жизнь мою и честь отнял. Что мне ответить ему?

– Твои слова были, что можешь послать гонца к князю Владимиру, – сказал Добрыня.

– Не говорил я этого. – Василько глубоко задумался, сложив руки на коленях. Голову он держал прямо, и потому казалось, будто внимательно к чему-то прислушивается. Но из-за двери и со двора не доносилось ни звука. – Давыд придумал эти слова за меня. Сказал, что даст мне свободу в обмен на грамоту к Владимиру?.. А кого же я пошлю с грамотой, если моих бояр Давыд не пускает ко мне?.. И зачем дает мне свой город, если по весне собирается захватить мой Теребовль и всю мою волость? Знаю это от его отроков. Он запретил им говорить со мной, но иногда я слышу, как они разговаривают на дворе. Лукав Давыд, и не хочу ему верить. Только на Бога теперь надеюсь… Как зовут тебя, боярин?

– Не боярин я. А зовут здесь Василием.

– Здесь? – губы князя дрогнули. – Значит, в иных местах тебя зовут иначе? Ты не из дружины Давыда, – догадался он. – Тогда кто ты?

– Можешь звать меня Медведем, князь, – смутился Добрыня. – Не ошибешься.

Василько помолчал.

– Хорошо, Медведь. Теперь слушай. Грамоту Владимиру писать не буду. У меня тут и печати своей нет – откуда Давыд взял, что могу запечатать письмо? Не думал ли он подменить мою грамоту подложной, если в письме ему что-либо не понравится? Такой возможности ему не дам… Правда ли, Медведь, что Владимир воюет ныне со Святополком? – вдруг спросил слепой.

– Когда я уходил из Киева, князь Мономах и черниговские князья подступили к городу с войском.

– Так ты из Киева, – промолвил Василько с долей разочарования. – Окаянному Святополку служишь?

– Кому понадоблюсь на честное дело, тому и служу, – спокойно ответил храбр.

– Где ж тут честь – Давыда покрывать?.. – вздохнул князь. – Ладно, Медведь. Я готов послать к Владимиру своего мужа, чтобы он не мстил за меня Давыду, не проливал напрасно кровь своих дружинников. Потому что это мое дело – воздать моему палачу. Если сумею – отомщу, не сумею – на Бога возложу… Только никого иного не пошлю к Мономаху, кроме моего боярина Кульмея. Слышал я, что он приезжал, но Давыд не пустил его ко мне. Может, и сейчас, он где-то неподалеку. Ступай и сообщи об этом Давыду. А если Кульмей в Теребовле, то пускай пошлет гонца и призовет его ко мне.

Князь лег на свое убогое ложе, уставив пустые глазницы в потолок. Добрыня подождал, не скажет ли еще что-нибудь, но Василько словно позабыл о нем. Губы князя шептали молитву, а душа, которой не нужны телесные очи, зрела, быть может, совсем иные обители, нежели тесное узилище.

Добрыня бесшумно покинул клеть. Сторожившие отроки затворили замок на двери. Улан, залегший на постель, спросил, зевая:

– Уговорил?

Медведь взял меч и пошел, не ответив. На дворе стало светлее от присыпавшего землю снега. Здесь Добрыню ждал с огнем кметь, позвавший его в хоромы к боярину.

– Мне к князю, – возразил храбр.

– К боярину, – настаивал отрок. – Так велено.

Медведь подумал, что князь и в самом деле теперь уже, верно, видит третий сон. Да и самому Добрыне давно хотелось забраться в берлогу и греть бока одеялом из шкур. Он решил, что скажет боярину Вакею об исполненном деле, передаст просьбу Василька и на том его служба волынскому князю кончится.

Однако в горнице, куда Добрыню привел отрок, его встретил не воевода Вакей. У стола со свечой сидел боярин Туряк. Перед ним стояло блюдо с запеченой птицей и корчага. Туряк, утомленно согнувший спину, снуло жевал и на Добрыню едва повел глазами. Оба молчали.

– Ну что там теребовльский? – наконец проговорил Туряк без интереса и уронил обглоданную кость в блюдо.

Добрыня нехотя пересказал слова пленника. После разговора со слепым он понимал, что волынский князь хитрит и с ним, и с узником. Обнаружить пределы этой хитрости ему было не под силу, а обличать князя перед боярином, посвященным во все его лукавства, казалось лишним.

– Кульмея ему, – раздумчиво повторил Туряк, ковыряя длинным ногтем между зубами. – Нету здесь Кульмея, убрался обратно в Теребовль. Дотуда двести верст. Два дня туда, два – обратно. За четыре дня Мономах может из Киева до Волыни дойти.

– Дружина за седмицу не дойдет, – поспорил Добрыня.

– Как бегает по Руси Мономах, ведомо, – покривился Туряк. – Дружине роздыху на путях не дает. От него только Всеслав Полоцкий мог убегать. Но Всеславу недаром волхвы служили, и чародеем его не попусту зовут. Только грады свои унести с собой от меча Мономаха он не мог…

Боярин налил из корчаги в кружку пива, омочил в ней длинные усы. Смотрел на Добрыню – сквозь, не видя.

– Пойди снова к теребовльскому, – промолвил он, выхлебав половину и отставив кружку. – Скажи, что нет здесь Кульмея…

– Почему б тебе, боярин, самому не пойти, – хмуро перебил Медведь.

– Взялся князю послужить, так послужи до конца, Василий, – усмехнулся Туряк.

Добрыня насупил брови сильнее.

– Всего-то попытай его, не согласится ли вместо Кульмея послать к Мономаху того чернеца, что пришел с тобой, – миролюбиво молвил Туряк. – Нестор, кажется, его имя? А то что он здесь шатается меж дворов. Князя только злит.

– Про то и у Нестора надо спросить – согласится ли.

– Спросим, – покивал Туряк. – Но ты сперва у Василька все ж узнай. Может, еще и не о чем будет чернеца спрашивать.

– Ладно, узнаю, – буркнул Медведь.

Развернулся и пошел.

Меч он без слов положил на лавку в сторожевой клети. Вместо свистевшего во сне Улана дверь темницы отпирал всклокоченный Невзор.

Узника Добрыня обнаружил в том же положении, в каком оставил. Князь все еще не спал. Вместе с храбром в клеть проник безъязыкий холоп.

– И хотел бы закрыть глаза, да не получается, – встретил Василько Медведя тоскливой шуткой.

– Не хочет Туряк за твоим боярином посылать.

Холоп выплеснул из кружки старую воду, налил из корчаги свежей. Заботливо сгреб со стола сухие хлебные крошки.

– Туряк? Ах да. Это тот лис, что служил когда-то в Турове Святополку, – без выражения произнес князь. – А теперь нашептывает советы Давыду.

Добрыня хотел продолжать, но слепой вдруг попросил:

– Посиди со мной, Медведь. Просто так посиди. Ступай вон, Слота, – велел он холопу, и тот с шумным вздохом покинул клеть. Князь сел на ложе, незрячие глазницы уставил на храбра. – Мне не с кем здесь говорить. Мало Давыду, что отнял у меня зрение. Он не пускает ко мне даже попов. За что он так ненавидит меня?..

– Он боится тебя. – Добрыня уселся на скамью.

– Боится слепого? – Василько удрученно качнул головой. – Я ничем не угрожал ему. Но он хочет моей смерти. Я слышал недавно, как отроки говорили, что Давыд выдаст меня ляхам. Будто посланные от княжича Збигнева уже просили его о том. Не насытился Давыд моей кровью, хочет всю до капли выпить… Много зла я сделал ляхам, им есть за что злобиться на меня. И еще больше хотел наказать их за то, что грезят оторвать от Руси куски для себя. Мстить им за посмеяние над русской землей. Но вот что я тебе скажу, Медведь. Если Давыд отдаст меня ляхам, то не испугаюсь принять от них смерть. Лишь пожалею, что… – князь возвысил голос, гордо распрямил спину. Но тут же поник. – Нет, ни о чем не пожалею. Зачем мне теперь обманывать себя, когда и глаз нет, чтоб застилать взор. Скажу тебе как на духу. – Слепой обратил лицо к Добрыне – в нем была вдохновенная решимость. – Это ведь Бог послал мне. И муки мои, и это узилище, и смерть, если доведется, – все от Бога за мою гордость. Бог гордым противится, а смиренного сердца не уничижит… Сколько раз слышал это в церкви, и сам читал, а испытать пришлось лишь теперь. Не верил, пока сам не испробовал. Я ведь горд, Медведь. За троих горд, а может, и за четверых. За всех своих братьев, живых и мертвых, и за Давыда в придачу. По кличу моему собирались ко мне на этот год торки и берендеи, чтоб идти со мной на ляхов. Сказал я себе: если будет у меня такое войско, то не позову в помощь ни брата Володаря, ни Давыда. Младшие дружины их взял бы, а самим сказал бы: пейте, ешьте и веселитесь, да ждите меня с победой. А блазнилась мне ни много ни мало вся ляшская земля, мною завоеванная, дань для Руси собирающая… – Князь перевел дух. – После ляхов хотел еще пойти на Дунай, повоевать греков, отнять у них дунайских болгар. Если не с землей болгар взять, так гуртом к себе увести. От греков они все равно притеснения терпят, а у меня бы прижились, дружину бы пополнили, приплод обрусевший бы дали… И на том не успокоился бы, – продолжал обличать себя Василько. – Душа бы взалкала новой рати. Вот что еще было у меня в помыслах: отпросился бы у Владимира и Святополка идти на половцев. Владимир хотел общий поход собирать, а я бы и один пошел. Жалко мне было б делить славу с кем-то. Себе бы сполна добыл ее. А либо голову бы сложил за Русскую землю. И была б тогда моя слава печальной, но все равно б звучала, распевалась бы песельниками на княжьих пирах.