Шапка Мономаха - Наталья Иртенина

– Так ты из ловчих в послы выбился? – хмыкнул Туряк.

– Князь Святополк с боярами пил за меня на пиру круговую чашу, – нехотя отмолвил храбр. – И послом я сделался не по своей воле. Да и не по воле князя Святополка, потому как его воля в Киеве нынче коротка. – Давыд Игоревич с Туряком перемолвились немыми взглядами. – А если не привезу ему в скором времени оправдания за ослепление теребовльского князя, то он вовсе своей воли в Киеве лишится. Князь Мономах с другими князьями отберут у него киевский стол.

– Знаю его оправданье, – жестко сказал Давыд. – Свалит всю вину на меня, и сам чист будет!

– Не будет, князь, – возразил Туряк. – Мономах не дурак, чтоб поверить теперь Святополку и отказаться от лакомого пирога. И Олег не прочь отведать того же пирога.

– Тогда и никаким словам о вине Василька они не захотят верить. Святополк не разумеет этого, если требует от меня свидетельств?

– Святополк цепляется за соломину, – ответил боярин.

– Если не дашь ему оправданий, князь, – сказал Добрыня, держа в уме наставления Яня Вышатича, – да если Владимир и Святославичи не отступятся от него, то Святополк будет рядиться о перемирии и союзе. Вместе с ними пойдет на тебя ратью и сгонит с твоего стола.

– Самому бы ему не слететь, как глуздырю с коня, – обозлился Давыд, прежде уже слышавший от Добрыни это предупреждение. – Грозить мне надумал. Не сговорится он с Мономахом и с Олегом! Здесь у каждого своя корысть.

– Это возможно, князь, – не согласился Туряк. – Мономах не откажется от мести за Василька. Он может попытаться стравить тебя и Святополка. И сам в стороне не останется.

– Святшу я не боюсь. Его воеводу Путяту знаю – неискусен он в построении боя.

– А самого Мономаха можно попробовать убедить не воевать с тобой, князь, – молвил Туряк, совсем окривевший – до того сильно сощурился глаз от хитрых помыслов боярина. Пока Давыд обдумывал его слова, он обратился к Добрыне: – Чернец, с которым ты приехал, побирается по домам нарочитой чади, выспрашивает, по чьим наветам ослепили Василька. Этот монах тоже послан князем Святополком? – он насмешливо и недоверчиво уставил свои полтора ока на Медведя.

– Тоже, – невозмутимо ответил храбр.

Туряк обнажил зубы, беззвучно смеясь.

– Святополк просил чернеца о службе! Скорее поверю в то, что Днепр повернул на полночь.

– Оставь пока чернеца, Туряк, и скажи, что ты придумал, – потребовал князь. – Что удержит Мономаха от войны со мной?

– Я ничего не придумал. Просто скажи ему правду, князь. – Боярин показал на Добрыню.

Давыд задумался, окаменев лицом. Затем сгреб ладонью волосы со лба и спросил:

– Это остановит Владимира?

– Убежден, что Мономаху донесут об этом первее Святополка. Я даже знаю, кто донесет. – Туряк не сводил полутораглазого взора с Медведя. – А твоя совесть чиста перед ним, князь.

– Хорошо. Но скажи это сам. Я знаю только с ваших слов.

Боярин вдруг открыл полностью второе око и молвил Добрыне:

– О вине Василька пускай князь Мономах допытается у своего воеводы Ратибора.

– От кого воеводе о том известно? – не двинув и бровью, спросил храбр.

– Может, от самого князя, – снова лукаво сощурился Туряк. – Или от его гридей. А не то от жены-печенежинки, которой холодно стало на ложе князя… Откуда б ни было ему известно, Ратибор всему зачинщик.

Добрыня потребовал подтверждения. Туряк описал ночной разговор в башне любечского терема и явление хмельного воеводы. Затем рассказал, как трое бояр пришли к князю Давыду с предостережением, и как князь по своей доброте не хотел верить их речам, но наконец дал уговорить себя действовать быстро, разумно и мужественно. А если б не действовал так, то сейчас бы вместо Василька сидел под замком у него либо того хуже – в земле бы лежал.

– Не знал, что по доброте вырезают глаза, – внимательно выслушав, произнес Добрыня.

Давыд скалящимся чертом смотрел на него из-под волос.

– Что сделано, то сделано. Вижу, Василий, ты радеешь своему тезке, Васильку. Хочу просить тебя об услужении. Нынче мои отроки, Улан и Невзор, которые стерегут покой несчастного слепца, пришли ко мне и передали его слова. Василько сказал, что может послать кого-нибудь из своей дружины к Мономаху и просить его не ратиться против меня. Мономах-де его послушает. Василько-де знает, что говорить ему… Что это, как не признание им своей вины и сговора с Мономахом? – беззлобно усмехнулся князь. – Так вот, хочу, чтобы ты пошел сейчас к нему, и пусть подтвердит перед тобой свои слова. Скажи ему, что если пошлет со своим дружинником грамоту к Мономаху и тот откажется от рати со мной, то не только пущу Василька на свободу, но дам ему любой свой город, какой выберет – Всеволож или Шеполь, или Плеснеск. Если согласится, то пусть позовет писца, при тебе составит грамоту и запечатает своей печатью. А если захочет втайне писать ее, то не препятствуй этому. Послужишь мне, Василий, ради мира?

– Чего ж не послужить, – пожал плечами Добрыня, давя в себе упорную зевоту. – Невелика и служба.

Зычным голосом Давыд кликнул из сеней отроков и велел проводить храбра на двор воеводы Вакея, где жил под стражей теребовльский князь. Добрыня, кивнув князю, вышел.

Когда дверь за ним закрылась, Туряк выразил недоумение:

– Василько в самом деле прислал к тебе Улана с Невзором, князь?

– Если б он сделал так, ты б узнал об этом сразу, – со смехом, похожим на звук сухого гороха, ответил Давыд.

– Ты обманул косматого детину, – расплылся в ухмылке боярин.

– Да, чтобы он обманул слепого. Не знаю, остановит ли Мономаха твой способ, Туряк. Потому хочу заручиться грамотой Василька.

– Я не верю ему, князь, – посерьезнел боярин. – Он послан не от Святополка. Опасно пускать его к теребовльскому. Они могут сговориться. Грамоту ты прочтешь. А как узнаешь, что слепой передаст Мономаху на словах?

– На Вакеевом дворе сидит слухач, – довольно улыбался Давыд. – Если косматый и чернец – соглядчики от Мономаха, то к Мономаху вернется один чернец.

Туряк же подумал, что сделать что-либо со зверообразной горой мяса и шерсти, подобной волоту из старых преданий, но носящей христианское имя, будет непросто.

22

В рубленых хоромах боярина Вакея пленному теребовльскому князю уделили две клети. В одной спал и ел он сам, в другой помещались двое дружинников, приставленных неотлучно сторожить. В узких сенцах между клетями жил холоп, прислуживавший князю. На боярском дворе, кроме своих дворских, безвыходно пребывали еще тридцать оружных отроков из младшей дружины, стерегших узника.

Князь Давыд Игоревич держал пленника строго. Холопа ему дал немого, безъязычного. Оконце клети, лишь верхом выходившей из земли, велел заколотить – слепому-де не потребен свет. Однако светцы в темнице горели денно и нощно, чтобы стража могла видеть, чем занят узник. Нужду князь справлял тут же, а на двор дышать его выводили ночью два раза в седмицу, и то лишь на краткое время. Стражникам Давыд запретил отвечать на вопросы Василька. А приезжавших во Владимир теребовльских бояр, просивших увидеть своего князя, протомил у себя на дворе несколько дней и выставил из града ни с чем. Еще и хорошо, что отпустил.

Добрыня, впущенный на Вакеев двор, на ходу складывал в памяти расположение построек, число отроков, проводящих ночь без сна, и их размещение, посчитал даже ступени, по которым спускался в подклетный ярус, а в сенях шел за отроком с закрытыми глазами, чтобы запомнить путь в темноте.

Сторожевую клеть наполнял переливистый храп. На широкой лавке, подложив под затылок руку, спал княж отрок. Другой, именем Улан, выслушал повеление князя и попросил Добрыню снять меч. Медведь просьбу исполнил, скрыв за безразличием, что делает это с охотой – меч был ему ненужной обузой. Улан забрал оружие, взял с гвоздя на стене ключ. В сенцах пнул холопа, спавшего под дверью темницы, отпер замок. Холоп, продрав глаза, сделал рот буквой «Он», тихо замычал и стал махать руками. Улан не глядя пихнул его локтем. Добрыня с любопытством разгадывал знаки немого.

– Он говорит, что князь спит и не надо его тревожить.

– Стеречь покой пленника не было велено, – проворчал Улан и сунул голову в отпертую дверь.

Оглядев клеть, он пропустил Добрыню. По сторонам двери в сенцах застыли двое отроков со двора.

Медведь вошел, сильно наклонясь под притолокой, встал посреди клети. В углах коптили светцы, обстановка была убогой – низкое соломенное ложе, крытое шкурой, щербатый стол с кружкой воды и куском засохшего хлеба, простая скамья под заколоченным оконцем. У двери лохань для нечистот. Князь лежал на ложе лицом к стене. На нем была посконная рубаха, давно не стиранная, и холщовые порты.

– Я не сплю, – глухо проговорил узник, не двигаясь. – Кто здесь?

– Я от князя, – ответил Добрыня.

Он подвинул стол и уселся на скамью. Клеть была так мала, что ноги все равно оказались посредине.