Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

— Пойдете во французскую префектуру, отдадите это распоряжение, — протянула она листок.

Он упал между нами, — такая я оказалась неловкая. Бросилась поднимать, но она успела первая.

— Здесь указание выдать вашему мужу новый вид на жительство взамен утерянного.

Я поблагодарила, она сухо кивнула, прямая, с неподвижным лицом, с выщипанными в ниточку бровями.

И все? Так просто? Не чуя ног, я бежала домой. Победа! Победа! Раз Сереже возвращают французские документы, значит, мы можем оставаться в Париже. Ай да Ольга Романовна! Ай, как хорошо она все устроила!

В префектуру Сережа ходил сам. Без всяких проволочек ему выдали вид на жительство. Немецкие приказы французскими властями выполнялись беспрекословно. Но и немцы были уже не те, какими пришли в Париж в самом начале оккупации. Тогда они милостиво прикармливали население, улыбались по поводу и без повода. В 1941 году они уже никому не улыбались, ввели в практику заложничество и стали жестоко преследовать евреев.

Они травили их, заставляли носить желтые повязки на рукаве и шестиконечную звезду на груди. В метро евреям разрешалось ездить только в последнем, специальном вагоне. На улице при виде немецких солдат и офицеров им полагалось сходить с тротуара на проезжую часть. И парижане при виде человека, отмеченного звездным клеймом, отводили глаза и делали вид, будто так положено. В этом было что-то постыдное, изуверское. Снова бередила сознание бесчестная мысль: «Не меня, так и ладно!»

Я часто думала: где мои Стерники? Раиса Яковлевна? Часто приходил на память Фима, наполовину забытый Фима. Не было о нем никаких известий. А Миля, я знала, живет в Париже, мы изредка звонили друг другу, но со всеми нашими передрягами никак не получалось встретиться.

Париж знал: в комиссариатах составляются списки евреев, и сами евреи делают все возможное, чтобы не попасть в эти списки. К тете Ляле пришла однажды давняя знакомая, еврейка, и попросила заступиться за нее, поручиться что ли, чтобы не вносили в список. Ляля отправилась в комиссариат, но там ей настойчиво и многозначительно посоветовали не совать свой длинный русский нос в еврейские дела. Она ушла ни с чем, а приятельнице ее пришлось тайно переходить в свободную зону.

В России шла война, немцы были на пути к Москве. Новости из радиоприемника матери Марии приносили нескончаемое горе.

А вот наша с Сережей обыденная жизнь наладилась. Я даже сетовала, что новый вид на жительство был по-прежнему без права на работу.

— Много хочешь, — хмыкал Сережа. — Скажи спасибо, хоть такое есть.

Конечно, я много хотела. Как не хотеть, если хочется.

Когда он сидел на немецком пособии, я могла не работать. Но отношения с кранкен-кассой благополучно завершились, его поварского заработка стало не хватать.

Пора было устраиваться на работу. Я позвонила Марине. На всякий случай. И что же, она снова красила шарфы у Ивана Христофоровича Белоусова, у Беля, как его называли на французский лад.

Марина переговорила с Белем, тот согласился взять меня на раскраску.

Работа была тяжелая. Целый день я стояла над широченным шарфом, растянутым на пяльцах, заполняла намеченный контур рисунка анилиновыми вонючими красками. Стоять — ничего, а к запаху я никак не могла привыкнуть, мутило. Из-за постоянного отравления стало укачивать в метро.

Мастерская Беля находилась на другом конце Парижа, возле площади Бастилии, неподалеку от дома с мраморной доской в память Виктора Гюго. Путешествие со мной для Марины стало сплошным мучением. На какой-нибудь промежуточной станции я хватала ее за руку и тащила вон из вагона. Мы отходили в сторону, я хватала воздух ртом, а она испуганно говорила:

— Совсем ты у меня зеленая, Наташка.

Но о том, чтобы бросить работу, даже мысли не было. Я надеялась со временем привыкнуть, я не могла позволить себе роскошь лишиться такого прибыльного заработка. Эти широкие метр на метр шарфы, легкие, завязывающиеся чалмой, прочно вошли в моду во время войны. Дешево и красиво. А шелк Бель доставал через посредников, парашютный, ворованный.

Мучилась так со мной Марина, мучилась, а однажды выскочила следом из вагона, неожиданно засмеялась и схватила меня за руки.

— Какие мы с тобой глупые, Наташка! Да ведь ты ж беременная!

Я в безумной надежде уставилась на нее.

Весь день на работе мы переглядывались и хихикали, а Иван Христофорович недоумевал:

— И что это вы так развеселились, девочки?

Назавтра я отправилась к врачу, и все подтвердилось. Нам, оказывается, пошел уже третий месяц.

Я сразу стала такая важная! Шла по улице и саму себя несла, как фарфоровую вазу.

— Сережа, — сказала я дома, — а у нас будет ребенок.

Он влепился в меня безумным взглядом и закричал страшным шепотом:

— Да ну!?

И расплылся в улыбке, радостной и глуповатой. Я такого выражения лица у него никогда не видела.

Но когда с тем же торжественным сообщением поехала к тете Ляле, на меня вылили ушат холодной воды.

— Какое ты имеешь право, — разгневалась тетка, — помышлять о ребенке? Это что тебе — шуточки? Война кругом! Ты соображение в голове имеешь?

— Имею, — сердито ответила я, — и у нас будет ребенок. Мы этому ужасно рады. Вот и все мои соображения.

— Не понимаю! Не понимаю! — вздымала руки тетя Ляля. — Способности к исключительному легкомыслию у тебя просто феноменальные!

И стала уговаривать сделать аборт. И устроит все, и врача хорошего найдет, и все будет в порядке, без осложнений. И были в ее словах все резоны и здравый смысл, но я сказала:

— Нет. Я пять лет ждала, я даже ждать перестала.

— Чем кормить будешь? — вскричала тетя Ляля. — Подумала?

— Подумала. Сиськой, — отрезала я и уехала разобиженная.

Дома заглянула к матушке. Нет, я не сомневалась. Ясно, буду рожать, хоть тысяча войн. Я хотела услышать обыкновенное человеческое слово. Я все ей рассказала. И про Лялино предложение тоже. Матушка и секунды раздумывать не стала.

— Наташа, деточка, какой может быть разговор? Это такая радость — ребенок! И вдруг его уничтожить. Даже не думай об этом. Носи на здоровье, а мы поможем, все сделаем… Война! Война закончится, как заканчиваются все войны.

10

Ожидание. — Данила Ермолаевич. — Матушкины хлопоты. — Мещеряк. — Воздушная тревога

Я попала в особый мир. Мир беременных. В это время женщины тянутся друг к другу. Мы без конца выверяем месяцы, считаем на пальцах дни. Мы еще не матери, но уже и не просто жены.

С особой нежностью нас начинают опекать рожавшие женщины, раз за разом все красочней, с оттенком юмора, вспоминая свое, прошедшее. А ты слушаешь их, пытаешься представить грядущий миг отторжения ребенка — и не можешь. Так же невозможно представить и будущего младенца, и первое прикосновение к нему.

Мне повезло. В то время я была не одинока. В ожидании находилась и Тамара Федоровна. Сколько раз я прибегала к ней и кричала в восторге:

— Тамара Федоровна, стучит! — хватала ее руку и прижимала к животу.

Мы обменивались значительными взглядами и расходились по своим делам, прекрасно осознавая всю их вздорность и незначительность.

В феврале мать Мария и Ольга Романовна притащили целый чемодан приданого для малыша. Матушка рассудила мудро — подобрала не только голубые, но и розовые распашонки. Неизвестно же, кто родится — мальчик или девочка. Хотя Сережа настаивал именно на мальчике, и даже имя ему придумал — Вася, Василий.

Счастливая, разбирала я это богатство, брала в руки чепчики, крохотные, с кружевом, разворачивала байковые пеленки, щупала мягкое одеяльце. Матушка и Ольга Романовна смотрели любовно, приговаривали:

— Вот видишь, как все хорошо получилось с приданым, а ты беспокоилась.

Ранней весной матушка раздобыла карточки на получение вязальной шерсти. Раньше этой шерсти в Париже было сколько угодно. Теперь все исчезло, пряжу выдавали строго по карточкам в одном-единственном специальном магазине. Я отправилась покупать шерсть. Издалека увидела длинную очередь. Но не стала тревожиться. Французы всегда с большим почтением относились к беременным, неужто не пропустят? Но когда я подошла ближе, то увидела: уступать, пропускать, входить в положение — некому. Очередь вся целиком состояла из таких же, как я, сумасшедших беременных баб.

Это, наверное, была самая мирная, самая веселая очередь на всем белом свете среди царящего кругом безобразия, среди войны. Никто не толкался. Нам нельзя было толкаться. Никто не теснил стоящих впереди, всем хотелось иметь побольше свежего воздуха. Каждую вновь прибывшую встречали хохотом:

— Смотрите! Еще одна! Девочки, а выходит, нас не так уж мало!

Я быстро со всеми перезнакомилась, включилась в разговор о грядущих родах, внимательно слушала наставления опытных, не раз рожавших.