Отец. Жизнь Льва Толстого - Александра Толстая

Но отвергая ту веру, в которой он родился, воспитался и вырос — он должен был заменить ее своей верой, чем–то, что дало бы ему руководство в жизни, и он стал вчитываться в Евангелие. Но и здесь, воспринимая целиком учение Христа как обязательное руководство в жизни, Толстой не мог найти объяснения описываемым в Евангелии сверхъестественным, чудесным явлениям. Он наткнулся на противоречия учения Христа с толкованиями православной церкви. «Не убий никого», — сказал Христос, а между тем церковь молится за христолюбивое воинство.

Толстой стал работать над переводом и исследованием четырех Евангелий. Он так был погружен в свои религиозные мысли и работы, что когда Тургенев приехал в Ясную Поляну уговаривать его принять участие в Пушкинских торжествах по случаю открытия памятника Пушкину в Москве, Толстому показалось все это такими пустяками по сравнению с тем, что ему надо было решить, что он отказался ехать. Тургенев и весь литературный мир были потрясены. Почему? Как мог Толстой, автор «Войны и мира», столп русской литературы, не участвовать в торжествах, посвященных величайшему русскому поэту? Что–то тут неладное…

Достоевский намеревался поехать в Ясную Поляну, но Тургенев уверил его, что Толстой в таком состоянии, что с ним и разговаривать нельзя — он занят только какими–то религиозными вопросами и ничем не интересуется. Григорович выразился еще более резко:«…Толстой почти с ума сошел и даже, может быть, совсем сошел…»

28 мая Достоевский писал жене: «О Льве Толстом и Катков подтвердил, что, слышно, он совсем помешался. Юрьев подбивал меня съездить к нему в Ясную Поляну… Но я не поеду, хоть очень бы любопытно было…»5

В то время Достоевский не пользовался авторитетом среди либеральных писателей. Его считали отсталым консерватором, славянофилом, он стоял, как Страхов выразился в письме к Толстому, «особняком» среди «враждебной» среды. Тем более всех поразил успех этого тихого, скромного, вечно нуждающегося писателя на пушкинских торжествах. Речь Достоевского о Пушкине превзошла все, что было сказано о поэте до того времени по красоте формы, блеску, по глубокому пониманию поэта. Достоевский неожиданно оказался в центре всеобщего внимания. Публика пришла в неистовый восторг и после шумной овации его подхватили на руки и понесли…

Не раз, впоследствии, Толстой выражал сожаление, что он не поехал на торжества, не слышал этой знаменитой речи Достоевского и не виделся с ним, тем более что это оказалось последним случаем, когда писатели могли встретиться.

26 сентября того же года Толстой писал Страхову:

«…Я продолжаю работать все над тем же и, кажется, не бесполезно. На днях нездоровилось и я читал Мертвый дом. Я много забыл, перечитал и не знаю лучше книги изо всей новой литературы, включая Пушкина».

Не тон, а точка зрения удивительна — искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю». Страхов подарил это письмо с отзывом Толстого Достоевскому, что доставило ему большую радость.

28 января 1881 года Достоевского не стало…

3 февраля Страхов пишет Толстому:

«Чувство ужасной пустоты, бесценный Лев Николаевич, не оставляет меня с той минуты, когда я узнал о смерти Достоевского. Как будто провалилось пол-Петербурга, или вымерло пол–литературы. Хоть мы не ладили все последнее время, но тут я почувствовал, какое значение он для меня имел: мне хотелось быть перед ним и умным и хорошим… Он один равнялся (по влиянию на читателей) нескольким журналам. Он стоял особняком, среди литературы почти сплошь враждебной, и смело говорил о том, что давно было признано за соблазн и безумие…»6

«…Как бы я желал уметь сказать все, что я чувствую о Достоевском, — писал Толстой Страхову. — Вы, описывая свое чувство, выразили часть моего. Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек…

И никогда мне в голову не приходило меряться с ним — никогда. Все, что он делал (хорошее, настоящее, что он делал), было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца — только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг… читаю умер. Опора какая–то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал и теперь плачу На днях, до его смерти, я прочел «Униженные и оскорбленные» и умилялся…»

Достоевский так же, как и Толстой, шел своим путем. Про него, как Страхов писал Толстому, говорили, что он «стоял особняком» и было признано за «соблазн» и за «безумие» то, что он писал. Увлекшись в молодости революционными взглядами, он позднее отрекся от них. Вера в Христа и близость русского народа к Христу было то, что составляло основу его жизни и писаний. Именно поэтому он и был ближе к Толстому, чем кто–либо другой из современных им писателей.

Толстой никогда не увлекался революционными течениями того времени, они проходили мимо него. В свое время, к вопросу крепостного права он подошел по–своему, не присоединяясь к либеральному общественному мнению. «Хождение в народ», народничество Михайловского*, революционный героизм террористов, организация «Земли и Воли» — все это было ему непонятно и чуждо. Толстой знал, что по существу «народовольцы» не знали народа. Революционеры смотрели на народ, как на темную массу, которую можно поднять против угнетателей — русского правительства. Слова «народ», «народное» в устах этих непонимающих сущность русского народа людей — раздражали Толстого. Он жил с этим самым темным, бедным и угнетенным народом, знал его, учился у него, и в нем искал опоры в растущем в нем христианском сознании. В нем, в этом мужике, под простой, корявой оболочкой, Толстой чувствовал духовную мощь, подлинную веру, красоту, которыми он сам питался.

А между тем, революционное движение росло.

В 1870 году появился первый том «Капитала» Маркса в русском переводе. В Западной Европе и в Америке Карл Маркс приобретает известность гораздо раньше. В 1847 году Маркс и Энгельс вступают в тайный международный союз коммунистов и составляют «Манифест коммунистической партии». Это не помешало «Нью—Йорк Трибьюн» иметь в 50‑х годах и начале 60‑х Карла Маркса своим постоянным сотрудником по экономическим вопросам. Проявление коммунистических веяний мы видим и в водворении Парижской коммуны в 1871 году. В России революционное движение выразилось в целом ряде террористических актов.