Отец. Жизнь Льва Толстого - Александра Толстая

Толстой писал «Исповедь», а жена его огорчалась: «Левочка же теперь совсем ушел в свое писание, — писала она сестре Тане в ноябре 1878 года. — У него остановившиеся странные глаза, он почти ничего не разговаривает, совсем стал не от мира сего и о житейских делах решительно не способен думать».

В другом письме она пишет: «Левочка все работает, как он выражается, но — увы! — он пишет какие–то религиозные рассуждения, читает и думает до головных болей, и все это, чтобы показать, как церковь несообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдется десяток людей, которые этим будут интересоваться. Но делать нечего, я одно желаю, чтобы уж он поскорее это кончил и чтобы прошло это, как болезнь».

Но «болезнь» или «недомогание», как Толстой выразился в «Исповеди», не проходили, а становились все хуже и хуже. В то время (1877 г.) Толстой пригласил учителем математики к старшим детям, Сергею и Тане, В. И. Алексеева. Алексеев был членом социалистического кружка, человек умный, предприимчивый и прекрасный педагог. Вместе с группой русских, принадлежавших к революционному кружку Чайковского, он ездил в Америку, где они пытались организовать земледельческую коммуну в Канзасе. Но колония в Америке распалась и, вернувшись в Россию, Алексеев очень нуждался. Когда ему предложили место учителя у Толстого, он сомневался, брать ли его только потому, что Толстой был «граф». Но очень скоро между «графом» и учителем завязались простые, дружеские отношения. Алексеев, как социалист, отрицал православие, и часто между ним и его хозяином происходили длинные споры и беседы на религиозные темы. В то время Толстой не совсем еще отошел от православной веры, пытаясь в ней найти ответы на мучившие его вопросы.

Летом 1879 года Толстой поехал в Киев.

«Киев очень притягивает меня», — писал он жене 13 июня. «Все утро до трех ходил по соборам, пещерам, монахам, и очень недоволен поездкой, — писал он 14 июня. — Не стоило того… В 7 часов пошел … опять в Лавру, к схимнику Антонию, и нашел мало поучительного». Но Толстой не успокоился. В декабре он посетил Тульского архиепископа Никандра. По–видимому, беседа их о вере носила душевный характер. Толстой поделился с архиепископом своим желанием раздать все имущество бедным и идти в монастырь. Но архиепископ, почувствовав, вероятно, неустановившееся еще настроение Толстого, уговорил его не делать этого, подождать.

У Толстых уже была большая семья. В 1880 году старшему, Сергею, было 17 лет и он готовился в университет; хорошенькой, черноглазой Тане было 16; голубоглазому, добродушному, широкоплечему, рослому Илье, страстному охотнику и лошаднику — сравнялось 14; любимцу матери, очень на нее похожему, черноглазому, тоненькому и нервному Льву было 11; худенькой, мало любимой матерью, некрасивой, с широким, умным лбом и глубоко сидящими, вдумчивыми, серыми отцовскими глазами Маше — было 9. Трехлетний большеголовый, вечно болеющий Андрей требовал постоянных забот матери и она болезненно привязалась к нему; в 1879 году, декабря 20, родился пятый сын — Михаил, спокойный, уравновешенный и здоровью ребенок.

Семь человек детей требовали постоянных забот и Софье Андреевне все труднее и труднее становится следить за душевными переживаниями своего мужа. «…Сегодня утром, после дурной ночи с кошмарами и снами, пила чай с Левочкой, — писала она в своем дневнике от 14 ноября 1878 года. — Это так редко бывает, и мы затеяли длинный философский разговор о значении жизни, о смерти, о религии и т. д. На меня подобные разговоры с Левочкой действуют всегда нравственно успокоительно. Я по–своему пойму его мудрость в этих вопросах и найду такие точки, на которых остановлюсь и утешусь во всех сомнениях. Я бы изложила его взгляды, но не могу, особенно теперь, устала и голова болит».

Но такие разговоры бывали редко. Софью Андреевну занимали вопросы: как дальше учить детей? Надо переезжать в город, а для Толстого одна мысль о городской жизни, особенно в том настроении, в котором он находился, — убийственна. Сами дети начинали стремиться к другой жизни. Их тяготила обособленность, оторванность от сверстников. Летом другое дело — приезжает тетя Таня Кузминская со своим многочисленным семейством, в Ясной Поляне оживленно весело, а зимой?

16 ноября 1878 года Софья Андреевна записывает: «Сережа и Таня все мечтают о веселье, и мне жаль, что я им его мало могу доставить, но буду стараться всей душой».

19 ноября она пишет: «Сегодня вечером я играла детям кадриль, и они очень весело плясали, сначала большие, а потом маленькие».

Соня, по–своему, тоже одинока. Разве муж мог понять ее боль за хилого Андрюшу, тяжесть постоянного ношения и кормления детей, желание повеселиться, пожить в большом городе.

Ей грустно, она совсем молодая, ей еще только 35 лет, и, так же, как ее старшим детям, ей хочется веселье.

«Сижу и жду каждую минуту родов, которые запоздали, — записывает она 18 декабря 1879 года. — Новый ребенок наводит уныние, весь горизонт сдвинулся, стало темно, тесно жить на свете. Дети и весь дом в напряженном состоянии: и праздники близко, и роды неопределенны».

К этой записи в дневнике приписка: «Через два дня после этого родился Миша в шесть часов утра 20‑го декабря в 1879 году».

У Софьи Андреевны свой особый мир:

«Андрюше 2 года и 2 месяца, — записывает она в своем дневнике 11 февраля 1880 г., — Мише 71/2 недель. Андрюша встал в 7 часов, пил желудевый кофе с молоком, ночью раз обмочился, оделся в открытую рубашку, тонкую фуфайку канифасовую, лифчик, панталоны, чулки на подвязках…»

«Миша здоров, — пишет она 19‑го, — его пеленают, но гуляет он в фуфаечке фланелевой, чепчике и баветке… Моем всякий день, кроме воскресенья, градусов в воде 30. У него частые запоры, и приходится ставить клистиры из теплой воды с миндальным маслом…»

«У Андрюши кашель и насморк…»

«…У Миши прорезывается второй зубок…»

«…Молока моего для Миши мало…» и т. д.

И хотя она иногда скучает — жизнь ее полна. Но за последнее время, когда она поднимает свои большие близорукие глаза от пеленок, болезней, детских уроков и устремляет взгляд на него, на своего, ни на кого не похожего, такого близкого и иногда такого далекого мужа — ей становится страшно.

Почему он пишет какие–то странные, никому не нужные рассуждения о религии, почему он не начинает нового романа, такого, как «Война и мир», или «Анна Каренина»? Что с ним, с этим большим, сильным человеком? Почему теперь так редко блестят задором, лаской и весельем его глубоко сидящие серые глаза? Почему так редко улыбаются губы из–под густых порослей русых усов и бороды?

Что это? — спрашивала себя Соня. Слава Богу, все есть, и любящая молодая жена, и дети здоровые, и слава, и довольство… Он здоров, силен, ему 52 года, он еще может писать прекрасные, художественные вещи.