Экзистенциализм. Период становления - Петр Владимирович Рябов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бердяев написал несколько биографий русских философов, а именно три большие книги. Одна из лучших, на мой взгляд, о Достоевском, называется «Мировоззрение Достоевского». Одна из лучших, может быть, пяти-шести книг, которые я вообще читал о Достоевском. Ее часто переиздают – и заслуженно! Еще «Константин Леонтьев» и «Алексей Степанович Хомяков» – под одной обложкой (М., 2007). Вот, видите, какие его герои.
Еще есть один сборник работ Бердяева о русской революции. Называется «Духовные основы русской революции» и вторая работа, в этом же сборнике, более известная, «Истоки и смысл русского коммунизма» (М., 2006). Это попытка осмыслить генезис и предтеч большевизма и понять корни той смертельной и непоправимой катастрофы, которая постигла Россию и все человечество в первой четверти ХХ века, Одна из первых книг о феномене тоталитаризма в его наиболее чудовищной форме.
Напоследок еще одна редкая, раритетная факсимильная книжечка-переиздание: статьи Бердяева об искусстве: «Кризис искусства», «Пикассо» и ряд других работ на ту же тему (М., 1990).
О Бердяеве тоже много чего написано; я назову только одну книжку, не потому, что она лучше других, а потому, что она совсем свежая, хотя, мягко говоря, далеко не гениальная. Это ЖЗЛовская книжка о Бердяеве. Автор – Ольга Волкогонова. Называется, естественно, «Бердяев» (М., 2010).
Итак, опять сэкономим на биографии героя. Он – младший современник Шестова: позже родился и позже умер.
Годы жизни: 1874–1948.
Интересно, что они – земляки, оба были из Киева родом. Но если Шестов из богатой еврейской торговой коммерческой семьи, то Бердяев – из высшей русской военной аристократии. Если не ошибаюсь, его дедушка даже был атаманом войска Донского, чуть ли не брал Париж в свое время, во время войн с Наполеоном и вторжения русских во Францию в 1814 году. В общем, его предки были военными аристократами, генералами, и, казалось бы, такая участь была уготована и самому Николаю Александровичу – служить. Но он воспротивился. Он всей душой ненавидел армию, казарму, вообще военщину со всеми ее отвратительными атрибутами. И он очень быстро сломал этот вектор своей жизни, намечавшийся было в отрочестве.
Вообще с Бердяевым связано много парадоксов. Потому что, как я сказал, он – самый известный и читаемый в мире русский философ, а в России его долгое время, лет шестьдесят, не издавали по понятным причинам. Его белые считали красным, потому что он считал себя социалистом и еретиком от православия, а красные называли белым, реакционером, «буржуазным мракобесом». Он был всегда духовным аристократом, но при этом и социалистом. Он был очень активным, участвовал в разных общественных начинаниях, как сейчас бы сказали, «проектах», инициативах (издательских, просветительских). И при этом он всегда был очень индивидуалистичен, и, как он говорил, единственное в чем я полностью проявился, это в моем творчестве. Вот такой вот парадокс: для белых – красный, для красных – белый; аристократ, принявший социализм; индивидуалист – общественник; почитаемый во всем мире и забытый на родине! Такая вот парадоксальная фигура. И, конечно, по нему проехалось наше время. Он четыре раза за жизнь сидел в тюрьме, два раза был в ссылке, пережил эмиграцию, пришлось ему хлебнуть много.
Пробежимся по главным вехам его жизни. Я уже сказал, он происходил из высшей военной аристократии. Я, конечно, всем советую почитать его. Я бы советовал, конечно, начать с его книги «Самопознание», потому что это очень искренняя книга. Он рассказывает о своей биографии, но не о внешних фактах, а о внутренней жизни души, это именно «Опыт философской автобиографии», сродни «Исповеди» святого Августина, Толстого или Руссо. Это последняя, итоговая его книга и в то же время одна из лучших.
Вот что важно. Бердяев пишет: «Я всегда испытывал глубочайшее отчуждение ко всему родовому, семейному, телесному, всему, что противостоит личности». И поэтому, казалось бы, он – аристократ по происхождению и по духу, но никогда не кичился своим аристократизмом, он военный, который не хотел быть военным и всегда очень резко противопоставлял личное начало семейному.
Вообще, если вы немного знакомы с историей философии, религии и культуры, я скажу одну важную вещь: чем чаще я возвращаюсь к Бердяеву, чем больше я о нем читаю, тем больше у меня возникает эта ассоциация – Бердяев в каких-то глубинных своих истоках, не только во внешних влияниях… (Вообще он говорил, что на него очень много кто повлиял, но всегда на него влияло только то, чему он был «готов открыться изнутри», и он впитывал в себя десятки разных философов, как вы увидите, но всегда развивался как-то очень внутренне, из себя раскрывался навстречу иному, узнанному как свое. И ненавидел любое внешнее насилие, принуждение, унификацию.) Так вот, конечно, слово, которое тут надо вспомнить с самого начала, говоря о его жизни, философии и глубинном мироощущении, – это гностики, гностицизм. Это, как вы знаете, могучие, великие, философские религиозные учения начала христианской эпохи, которые были официозным христианством отвергнуты, беспощадно уничтожены, но которые оказали какое-то невероятно плодотворное влияние на средневековую культуру. Это великие учения Василида, Валентина, Маркиона и других. И одна из самых главных тем-переживаний гностицизма развилась и раскрылась со всей своей силой в экзистенциализме – это тема заброшенности и бездомности, глубокое ощущение того, что наш мир – лишь один из множества миров, причем, безусловно, мир инфернальный и жуткий. Мир падший, мир, в котором духовное начало заточено, как искра из высших миров. Искра, заброшенная зачем-то в этот низший мир из какого-то иного, высшего, более подлинного и реального мира. У Бердяева, мне кажется, очень глубоко это пророческое ощущение, что мир, в котором мы живем, в котором душа существует, заключенная во враждебном теле, мир материальных объектов, – это мир не подлинный, не истинный, иллюзорный. Мир, в котором мы всего лишь пленники, в который мы откуда-то выпали со своей полузабытой родины.
Приведу четверостишье, которое я очень люблю, из такого чудесного поэта, Максимилиана Волошина:
Да, я помню мир иной,
Полустертый, непохожий.
